Евдокия Ростопчина - Счастливая женщина
Как приятно прославлять себя на счет чужих недостатков! Разве это не одно почти утешение тех строгих добродетелей, которые никогда не бывали искушаемы, потому что ни в ком не пробуждали искушения?
И Горская кричала и шумела так усердно про недостойную свою племянницу, что скоро весь Петербург заговорил о Марине и об Ухманском. Разумеется, не всех вдохновлял благородный гнев возмущенной добродетели Горской, не все бранили молодую и до того уважаемую женщину за то, что она, имея, или лучше сказать, не имея мужа, могла предпочесть молодого человека, вполне достойного ее предпочтения; но все-таки первый шаг к предубеждению и восстанию против нее был сделан, и с тех пор праздное внимание всех неблагонамеренных было устремлено на предмет таких нападений и слухов.
А для женщины несчастие начинается с той самой минуты, как имя ее произносится в свете вместе с именем постороннего ей мужчины!
Безопасность ее уничтожена, и первая ложь, первая клевета, первая глупость, которую вздумается про нее распустить бессмысленному болтуну, будет принята и повторена везде за святую истину, как возобновление старого слуха и доказательство, скрепляющее справедливость первого обвинения!
Все, что прежде завидовало Марине втихомолку, теперь могло громко преследовать ее насмешками и анекдотами. Доказать никто ничего не мог против нее, так чинно и прилично держала она себя в свете и дома; но сплетничать могли все, повторяя как водится: «говорят»!
«Говорят!» — адское изобретение, слово, которым тысячи невиннейших и чистейших существ можно представить в самом гнусном виде!.. «Говорят!» — выражение, употребляемое безыменною клеветою, фальшивый штемпель, которым запечатывается всякая ложь, не смеющая возвышать собственного голоса, нейтральное знамя, которым прикрывается контрабанда всевозможных выдумок, клеветаний и наветов… «Говорят!»… спросите их, кто же, кто говорит, и никого не называют они, потому что говорят они сами, они, злоязычные завистники и преследователи всего того, что оскорбляет их, выходя из-под уровня, которым глупость, бездарность и все низости человеческого рода хотели бы подавить все, что над ними чем-нибудь да возвышается!
Марина заметила, что некоторые приятельницы менее прежнего искали ее короткости, что некоторые люди, требующие исключительного внимания к их особе, менее прежнего льнули к ней; но она даже не успела разобрать, почему это, так мало все постороннее теперь ее занимало.
Приглашения и посещения сыпались к ней по-прежнему, больше прежнего даже; так всеобщее любопытство готово всегда пробудиться при малейшем не только событии, но даже оттенке новизны в жизни или характере кого-нибудь из членов этого вооруженного междоусобия, которое мы привыкли называть большим светом.
Но важнее для него было то, что семья Бориса узнала о городских слухах и взволновалась до крайности, как будто все ее благосостояние, благоденствие и самое здравие поколебались в своем основании. Эта семья состояла, как сказано, из отца его, матери и четырех сестер. Отец, преклонных лет и слабого нрава безличность в лице богатого хлебосола и гостеприимца, давно уже не управлял ни домом своим, ни детьми, предоставя все жене своей. Старуха Ухманская была одно из тех неопределенных существ, которые сами не знают, зачем они на свете и чего они хотят, но зато крепко хотят и упорствуют в своей воле, когда им вздумается что-нибудь захотеть. Из сестер Бориса две старшие, гораздо старее его, но невышедшие замуж, потому что они были слишком нехороши собою и не довольно богаты либо умны, чтоб искупить этот недостаток, обе находились в этом странно-враждебном положении старых дев, где все кажется им в заговоре против них — и слишком прекрасные женщины, и несправедливые, слишком любящие красоту мужчины, и жизнь, не исполнившая их ожиданий и не уготовившая им места между своими избранными гостями, и земля, не умевшая их оценить, и самое небо, забывшее, видно, назначить на их долю кого-нибудь или что-нибудь. Они страстно полюбили брата с тех пор, как Борис, прежде ими ревнуемый за пристрастие к нему родных, встал на ноги и, получив в обществе личное значение и товарищей, мог иногда доставлять им кавалеров для танцев, или собеседников для их семейных вечеров. Но сестрина любовь выражалась у них странною, эгоистическою привычкою присвоивать себе брата, как вещь, и располагать им произвольно, как будто он с тем родился, чтоб заменять их грустному одиночеству опору и защиту неявившихся и несуженых им мужей. Для них приятнее было, чтоб брат скучал дома, чем знать его веселящимся в другом месте. Они рады были поссорить его со всеми в мире, лишь бы не пришлось им предполагать, что он кого-нибудь любит, кто не принадлежит их семейству.
Две меньшие сестры были какие-то безответные блондинки, свеженькие, беленькие, розовенькие, называемые дома детьми и маленькими барышнями, хотя младшая из них уже перешла за срок годов, подлежащих не только опеке, но даже попечительству. Потерявши давно надежду отдать замуж двух старших дочерей своих — хотя она ни им и никому другому в том не признавалась, — мать сосредоточила на этих двух меньших все тревожные ожидания материнской заботливости. Они казались ей красавицами, в сравнении со старшими, и она надеялась, что они, рано или поздно, должны быть оценены в свете и найти блестящих и богатых женихов.
Странно и любопытно замечать и вместе объяснять, почему в свете иные выходят и другие не выходят замуж? по какому соизволению или препятствию рока то, что так удается одним девушкам, остается всегда недоступным для других? Разумеется, тут не идут к примеру ни превозносимые красавицы, хотя и бесприданницы, ни слишком богатые наследницы, которым всегда готов сбыт, как бы уродливы, глупы и злонравны они не были. Но мы говорим только вообще об этом подразделении девушек-невест, которые всего лучше определяются неопределенным выражением ни то, ни се, которые не дурны, не глупы, не бедны и в отрицательном своем достоинстве подлежат такой противоположности жребия. Часто они только что появятся на сцене общества, тотчас найдут жениха, составят партию, а почему — остается неизвестным! Но горе зато, если они засидятся на бархатных скамьях вдоль бальных зал, горе, если свет успеет разглядеть их, оценить их незначительность, тогда они осуждены без возврата: минет им 20 лет, минет 25, а искателей все нет, а женихи не являются, и танцоры начинают забывать их, маменьки хмурятся, бедняжки дочки желтеют, молоденькие подруги посмеиваются, но супостаты женихи не трогаются их жалким сиротством, и если еще две зимы пройдут для них даром, то кончено навек, и они остаются старыми девами без выслуги, а почему, точно так же необъяснимо, как причина замужества многих им подобных и равных. Не судьба! вот все, что можно сказать об этой немилости к ним амура и гименея, разборчивых и прихотливых, как в мифологические времена своей славы и своего величия!
Если б сравнение могло воплотить нравственное положение Бориса в его семье, то мы сказали бы, что как в игре, называемой детьми и няньками в коршуны, где все играющие, сколько бы их ни было числом, ухватятся и держатся за одного, представляющего наседку и защищающего их от нападений коршуна, в семье Ухманских все придерживались за Бориса, чувствуя его превосходство и желая им украсить собственную ничтожность. Он был их солнце, от которого падал отблеск. Не даром старые друзья дома, все сваты и кумовья, составляющие обыкновенно ареопаг внутри семейств, пред которым предстают и обсуживаются молодые люди до тех пор, пока свет не произнесет над ними окончательного своего приговора, не даром этот ареопаг важно провозгласил сына Ухманских жемчужиною их семейства. Действительно, он взял себе весь ум, весь блеск, все дарования, и чем ярче выдавалась его личность, еще облагороженная прекрасною наружностию, тем бесцветнее, тем обыкновеннее отступали и терялись сестры его в тень и глубину домашней картины. Участь их в обществе подтвердила решение старых друзей и родных: они не выходили из числа жалких тружениц светской жизни, осужденных и в гостиной и на бале служить обоями, и занимать вдоль стен те места, куда никто не заглядывает и откуда не вызываются никогда на сцену светских успехов и удовольствий, обреченные на вечное созерцание и безмолвное присутствие. Зато, чем более страдало личное самолюбие барышень Ухманских, тем более они и родители их искали себе возмездия и удовлетворения в успехах Бориса, тем сильнее хотелось всем им поставить и выставить свой кумир на самом выгодном месте в глазах и мнении света.
Когда Борис вернулся в родительский дом и столичное общество после долгого отсутствия, семейство его ожило и одушевилось, видя, как его везде принимают. И покуда Борис, увлеченный своим упорным преследованием Марины, оставался непременным соучастником, неизбежным лицом всех балов и праздников, Ухманские вращались всюду около него, как спутники около своей планеты, и почитали себя обязанными восхищаться тою женщиною, которая более всех прочих его привлекала. Во весь период романа этих врагов-любовников, вечно ссорящихся и страстно влюбленных, не было конца ни меры похвалам и панегирикам несравненной Марине в доме Ухманских. Любимый их разговор был о ее вчерашнем наряде, о последней остроумной фразе, ею сказанной, о цвете ее глаз, о форме ее рук и ног, о роскоши шелковых длинных кудрей, рассыпанных по плечам и груди ее. Если можно было возвысить Марину в глазах Бориса и еще более воспламенить к ней молодого человека, то Ухманские, конечно, в том успели — так усердно, хотя бессознательно хлопотали они о том. Не раз пытались они сблизиться и познакомиться с предметом их общей, эпидемической прихоти, но Марина, как бы охраняемая тайным предчувствием, всегда отклоняла такое сближение. Избегая Бориса, она очень естественно должна была избегать и семейства его, а положение ее в свете, как молодой дамы, отделяло ее равно от сношений с старыми матушками и с молодыми девушками. И так, без всякой неучтивости, она могла не переступать, в отношении к Ухманским, за черту самых обыкновенных поклонов и обмена двух-трех слов в зиму.
