Роксана Гедеон - Хозяйка розового замка
— Вам просто придется поехать туда, — сказала Констанс. — Вы встретитесь с епископом и, уверена, он поймет, что вы не так уж виноваты, как считает Александр.
— Да, поехать… Но ведь надо знать, что ответить на самый главный вопрос.
— Какой?
— Согласна или не согласна я на развод. Об этом меня обязательно спросят.
— А разве вы не знаете, что отвечать?
Я покачала головой, с тоской глядя на Констанс. Да, я не знала. Я понимала, что в случае моего несогласия церковь вряд ли разведет нас. Я помнила историю: даже Филиппу Августу, знаменитому и могущественному королю, понадобилось восемь лет, чтобы добиться развода с Изамбурой Датской. А с тех пор такие дела решались еще более туго, особенно если речь шла не о королях, а о простых смертных. Стало быть, я могу воздвигнуть перед Александром преграду, которую он вряд ли сможет преодолеть. Своим несогласием я гарантирую для себя сохранение титула, состояния, права на детей и доброго имени.
Но что все это значило? Имя у меня было и свое, а за состоянием я никогда не гонялась. Нет сомнения, что отношения наши останутся скверными, даже если епископ не даст развода. А я буду выглядеть так, будто цепляюсь за Александра. Нет, унижений с меня хватит. Я никому ни себя, ни своей руки навязывать не собираюсь.
— Если уж ему и вправду так невыносимо даже видеть меня, пусть катится ко всем чертям! — воскликнула я, сама не замечая, что говорю вслух. — Я не намерена его удерживать! Я развяжу ему руки, и пусть делает что хочет!
— Вы дадите согласие? — спросила ошеломленная Констанс. — Но ведь это безумие! Вы ведь любите его!
— Ах, дорогая, если бы вы знали, как я ожесточена! Может быть, я и люблю его, но, мне кажется, жить с ним я уже никогда не смогу. Он в своем негодовании перешел через край. Я не удивлюсь, если он и детей забрал у меня для того, чтобы заставить согласиться на развод…
— Я так не думаю, Сюзанна. Он просто слишком оскорблен, в этом вся причина. Со временем все наладится, и вы сможете видеть детей…
— Со временем? Нет, Констанс. Уже два месяца прошло, а он не изменил решения. Я поеду к епископу и скажу: я согласна, я виновата, только отдайте мне моих детей. Лишь в этом случае я подпишу бумаги, если только там что-то надо подписывать.
Размышляя об этом, я впервые подумала о нашей первой встрече, там, на берегу, как о крайне злосчастном событии. Как жаль, что я вообще узнала Александра дю Шатлэ. Возможно, я была с ним счастлива, но уж слишком горько все это кончилось. Уж лучше бы я жила эти три года спокойно, скромно, бедно, но без этих треволнений. Я бы приняла помощь графа д’Артуа, и мне с ним было бы легче хоть потому, что я не любила его так сильно, как Александра.
Да, то была большая ошибка. Он заставил меня поверить ему, можно сказать, приручил, а теперь так безжалостно отталкивает. Кроме того, если уж он желает выгнать меня такой, какой я впервые к нему пришла, он должен отдать мне близняшек, потому что они тогда были со мной. Уж на близняшек он никакого права не имеет! Я не намерена была отступаться от них и надеялась вернуть дочерей, даже используя дело о разводе.
Пьер Анж и Констанс, впрочем, всячески отговаривали меня и советовали ни за что не соглашаться на развод, по крайней мере пока.
— Вам надо подождать, — сказал Пьер Анж, впервые отказавшийся от некоторой предубежденности по отношению к Александру. — Сейчас все еще слишком свежо. Кто знает, какие картины рисует воображение вашего мужа? Может быть, он представляет вас… ну, словом, представляет вас с другим и, вполне естественно, чувствует к вам презрение. Такое бывает. И в такие минуты он, возможно, готов на что угодно, лишь бы причинить вам боль.
— Но ведь он и детей в это втягивает, господин граф!
— Разумеется, он же понимает, что этим сделает вам особенно больно. Так, пожалуй, поступил бы любой. Он хочет развестись — так подождите хотя бы полгода, чтобы убедиться, тверд ли он в своем намерении.
— Вы не знаете этого человека. Он никогда не отступается от решений.
— Убедитесь в этом еще раз. Может быть, он сам будет сожалеть, что поступил так, а вы своим согласием усугубите его поспешность.
Я задумчиво катала по скатерти хлебный шарик. Кажется, граф де Лораге был прав, но когда я вспомнила лицо Александра во время нашей последней встречи, я уже не так была в этом уверена. Невозможно, чтобы человек, говоривший с таким отвращением в голосе, мог изменить мнение. И тому человеку — жестокому, непреклонному, сухому — я не хотела навязываться.
— Что даст это выжидание? — проговорила я негромко. — Я и сама теперь, вероятно, не смогу быть ему женой — даже если случится чудо и мы снова съедемся…
Пьер Анж покачал головой.
— Вы колеблетесь, госпожа герцогиня. Так не ездите к епископу хотя бы до тех пор, пока не примете окончательное решение.
Вот с этим я была согласна, полностью и всецело, и решила отложить поездку к монсеньору д’Авио хотя бы до весны — под тем предлогом, что дороги сейчас были в крайне плохом состоянии…
4
3 февраля 1799 года, сразу после сретения, я намерена была уехать в Сент-Элуа: близилось начало весенней пахоты, начало работ в поле, в саду, на виноградниках, и я хотела, чтобы эти работы прошли под моим наблюдением. Да и Аврору мне хотелось увидеть: она, наверное, совсем заскучала в Сент-Элуа.
И все-таки я уезжала с тяжелым сердцем. Александра и его брата в поместье не было, но зато у Анны Элоизы хватило жестокости вернуть мне назад свечи, которые я послала близняшкам и Филиппу на сретенье с пожеланием, чтобы они защитили их от болезни и несчастья. Уж казалось бы, в столь важный католический праздник так нельзя поступать. Тем не менее свечи были возвращены назад, так же, как и крестик, который я послала старому герцогу, зная, что он уже второй месяц болен.
Я сердилась, кричала, топала ногами, но понимала уже в который раз, что изменить ничего не могу. Мне оставалось только ждать, надеясь, что со временем все изменится; но с каждым прожитым днем терпения у меня становилось все меньше, и однажды я дала себе зарок: подождать до марта и, если положение не улучшится, начать действовать. Я и так дождалась до того, что Филипп, должно быть, вообще забыл меня.
Лошади были уже запряжены, а я, поглядывая в окно, застегивала пуговицы на амазонке. Все было уже собрано для отъезда. Час был ранний, и я, чтобы не будить Констанс, попрощалась с ней еще вчера вечером.
— Мадам, — заглянула в комнату служанка, — вас спрашивает какая-то девушка.
— Кто?
— Похоже, она из Белых Лип, мадам. Впустить?
Я кивнула, повязывая шарф. Кто-то быстро вошел в комнату, и я услышала какой-то тихий звук, похожий на всхлип. Я обернулась и увидела Эжени, свою бывшую горничную.
Она, похоже, была в крайнем волнении и едва сдерживала слезы. Вся растрепанная, видимо, бежала всю дорогу до Гран-Шэн, она сделал шаг ко мне, и на ее лице было написано такое отчаяние, что я сама заволновалась.
— Что случилось, Эжени? Что с вами?
— Мадам… Мадам, я услышала, что вы сегодня уезжаете, и сразу же прибежала… Мадам, я уж и не знаю, что мне делать!
Она залилась слезами. Я смотрела на нее, ничего не понимая, и подумывала, не дать ли ей воды. Но это слишком затянуло бы дело, а мне надо было ехать уже сейчас, чтобы успеть приехать в Сент-Элуа хотя бы засветло.
— Эжени, — сказала я нетерпеливо, — чем я могу вам помочь?
Лицо у нее было пунцовое. Запинаясь, она проговорила:
— Видит Бог, мадам, мне так стыдно… Я вам святой Анной Орейской клянусь, что…
— Да перестаньте клясться! В чем дело?
— Мне больше некому признаться! — воскликнула она, разразившись рыданиями. — И больше не у кого спросить! Господина герцога уже который месяц нет дома, а я не знаю, где его искать!
— Да что же это такое? Искать? Зачем вам его искать? Говорите, не то я уеду!
Совершенно бессвязно, сквозь душившие ее рыдания, она стала что-то бормотать, закрывая лицо руками, путая французские слова с бретонскими, так, что я едва ее понимала и в конце концов пораженно разобрала то, что она беременна, причем уже третий месяц, и не знает, что ей теперь делать.
— Это ведь ужасно, мадам! Это ведь позор, стыд… Как я смогу показаться людям? Меня выгонят со службы и в деревне тоже засмеют. Куда я пойду? Где буду жить? Я ведь ничего не умею, кроме как быть горничной! Вы добрая, мадам, помогите Мне!
Я слушала ее, абсолютно не понимая, почему она обращается именно ко мне. Я была не против ей помочь, но уж слишком все это было некстати.
— Так из-за кого же все это случилось? — спросила я, наконец, устав слушать ее жалобы. — Кто ваш любовник?
— Да разве вы не поняли?
— Нет, не поняла. Кто?
— Да кто же, как не его сиятельство! — воскликнула она и отчаянно, и раздраженно одновременно.
