Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга первая
— Весьма польщен такой честью, мадам…
Мари вдруг вскочила с кресла. И, скрестив на груди руки, принялась ходить взад-вперед. Лицо ее приняло какое-то замкнутое выражение, на нем читалась странная суровость, которая произвела на бывшего пирата весьма сильное впечатление.
— Послушайте, Лефор, — проговорила она, — я намерена сообщить вам некоторые вещи, которых вы не повторите ни одному человеку на свете. Дайте мне слово.
— Клянусь вам, мадам, всем, что мне дорого, этой парой пистолетов, которые подарены мне самим генералом и которые наделены некоей колдовской силою, ибо мне нет надобности целиться, чтобы наповал сразить своих врагов!
— Как раз именно о генерале я и хотела сейчас с вами поговорить… Благодарю вас за клятву, Лефор. Однако не надо задавать мне вопросов… Я хочу, чтобы вы узнали только одну вещь: за несколько дней до его отъезда мы с генералом тайно обвенчались.
Ив широко разинул рот и некоторое время молчал, не в состоянии произнести ни слова. Наконец, слегка придя в себя, он с трудом переспросил:
— Вы тайно обвенчались с генералом?
— Да, друг мой, — ответила она. — Вот почему я хотела бы иметь возможность полностью полагаться на вас, как это делал бы он, будь здесь с нами…
— Ах, мадам! — в каком-то неудержимом порыве воскликнул Лефор. — Вся моя кровь до последней капли принадлежит вам! Чего вы от меня ждете? Только скажите! И я тут же брошусь исполнять ваше приказание! Нужно убить кого-нибудь? Назовите мне поскорее имя того, от кого надобно избавиться, и я тут же распорю ему глотку вот этим самым клинком, который всегда при мне! Тысяча чертей! Конечно, все в Сен-Пьере догадывались, что между вами двоими, генералом и вами, мадам, отношения были не такие, как между братом и сестрой! Но тем не менее я все равно глубоко польщен доверием, которое вы мне оказали!
— Лефор, я еще не все сказала, — продолжила Мари. — Позвольте мне кое-что вам объяснить. А потом я выслушаю вас. Известно ли вам, что колонисты решили заставить Лапьерьера подписать хартию, по которой они более никоим образом не зависимы от Островной компании?
— Еще бы! — спокойным голосом ответил Ив. — И если бы только меня послушали, Бофор был бы теперь не более чем мерзким побелевшим от времени скелетом, а Лапьерьеру не пришлось бы подписывать никаких хартий!
— Тем не менее эти мятежники дали Лапьерьеру всего четыре дня отсрочки, чтобы принять решение. Один из этих дней уже прошел… Не вызывает сомнений, что если временный губернатор не поставит под ней своей подписи, тут же поднимутся мятежи, мятежи куда более страшные, чем в последний раз… Если же он подпишет, то сделает это властью губернатора и, стало быть, именем генерала. И когда Дюпарке возвратится, ему уже никакими силами не удастся снова взять в руки колонистов! Весь остров будет полностью во власти анархии и хаоса… Ах, если уж им так хочется самим управлять островом, то кто же, интересно, будет тогда снабжать их продовольствием? Кто будет кормить их, ведь известно, что Мартиника не в состоянии прокормить себя сама?.. Но мне бы хотелось узнать на сей счет ваше суждение, как бы вы, вы сами, поступили в таких сложных обстоятельствах?
— Я? Что я сделал бы, будь я на месте Лапьерьера или на месте Лефора?
— Ах, сударь! — смеясь, воскликнула Мари. — Боюсь, в этой ситуации, которая затрагивает правление островом, Лефору как таковому вряд ли суждено сыграть слишком уж значительную роль!
— Мадам, — заверил ее Ив, по виду ничуть не оскорбившись, — вот в этом-то и есть ваше глубокое заблуждение. Будь я на месте Лапьерьера, я немедленно засадил бы мятежников за решетку. И раструбил бы по всему острову, что при первом же поджоге, одном-единственном покушении или малейших слухах о каком-нибудь заговоре мятежники, сколь бы велико ни было их число, будут немедленно расстреляны без всякого суда и следствия!
— Теперь я вижу, Лефор, — с загоревшимися глазами проговорила Мари, — что и вправду не оценила вас по достоинству. Да только ведь Лапьерьер человек слабый и крайне нерешительный… Он ни за что не пойдет на такое!.. Вот генерал он именно так бы и поступил!..
Некоторое время она сидела, о чем-то глубоко задумавшись. Лефор поерзал на стуле и тихим голосом продолжил:
— Весьма сожалею, мадам, но ничего не поделаешь, я не Лапьерьер, который, сильно подозреваю, дал мятежникам куда больше обещаний, чем он желал бы выполнить… Да, я всего лишь Лефор, только Лефор, и никто больше. Так, черт подери, оно и есть! Я Лефор, и я куда лучше чувствую себя в этой своей старой шкуре, сплошь изодранной шрамами, свидетельствами того, что я мужчина, настоящий мужчина, чем в телесах этого дохляка, ни рыба ни мясо, даже не поймешь, не то козел, не то коза! Тысяча чертей! А теперь, если вам угодно, я скажу вам, что сделал бы я, оставаясь самим собою, а именно Лефором, офицером на службе у генерала и его семейства, в отставке за неповиновение, в опале и на дурном счету за то, что в пух и прах разнес в одной таверне кучку негодяев, которые замышляли разрушить наш город! Так вот, я, некий Лефор, никто, без всяких званий и титулов, пошел бы к Лапьерьеру, в руках у которого в данный момент вся власть на острове, и сказал бы ему: «Послушайте, губернатор, вам приставили нож к горлу и пытаются силою вынудить вас подписать эту бумагу. А я, я хочу сказать вам: эти жалких два десятка мерзавцев, мы можем отправить их к праотцам скорее, чем мой друг, монах-францисканец, успеет вылакать калебасу французского вина!.. И я знаю, как заманить их в такую западню, из которой не вырвется ни один из этих подонков!.. А потом, поскольку у мятежников есть сообщники, а я, Лефор, знаю их всех в лицо, я послал бы во все концы острова надежных людей, чтобы доставить их мне сюда живыми или мертвыми… Затем судебный процесс над сообщниками! Суровые наказания!.. На манер тех, к каким у нас приговаривают негров!.. А недельки через две, когда всех, кто симпатизирует бунтовщикам, от страха как следует прошибет понос, я издал бы указ об амнистии, и, уверяю вас, на острове тут же снова воцарился бы порядок!..» Вот так, мадам, поступил бы Лефор, если бы ему дали возможность действовать!
— Конечно, это несколько жестоко, — заметила Мари, — однако здесь есть то преимущество, что казненные люди уже никогда больше снова не явятся с требованием подписать какую-нибудь бумагу…
— Мадам, — торжественно обратился к ней Ив, — капитан Монтобан, под началом которого доводилось мне плавать на «Жемчужине», помнится, говаривал, что нет никакого смысла перерезать глотку змее, которую можно раздавить… А еще он любил повторять, что, выстрелив первым, у тебя куда больше шансов расквитаться с врагом, чем когда ты уже оказался на том свете… Вот, мадам, разумные наставления тех, кто знал толк в таких делах даже лучше, чем я!
Мари размышляла. В глубине души она была согласна с Лефором и не сомневалась, что только западня поможет им расправиться с врагами. Однако ее тревожило, каковы могут быть последствия столь решительного удара.
— Послушайте, — проговорила она, — а вы не думали о том, к чему это может привести? Семнадцать казненных, которых застали врасплох?
— По правде говоря, — ответил Ив, — я бы предпочел, чтобы их оказалась сотня. Меньше хлопот, тогда не пришлось бы разыскивать и судить остальных мятежников…
— А церковь? Отцы-иезуиты, доминиканцы, францисканцы? Что они на это скажут?
— Вижу, я не ошибся в вас, мадам, — со степенной важностью заметил бывший пират. — Вы смышленая женщина, я бы даже сказал, очень смышленая. Я понял это с первого взгляда. И еще я заметил, что мой план не так уж вам не нравится. Единственное, что, похоже, вас тревожит, это шум. Что и говорить, ясное дело, в тот день, когда в стенах форта заговорят мушкеты, треску будет немного побольше, чем когда Лефор поджаривает себе омлет! И еще вас печалит, что скажет об этом духовенство… Знаю я этих святош. Особенно одного из них, куда лучше, чем остальных, потому что мы с ним вместе ходим удить рыбу, а ведь рыбалка, как никакое другое занятие, особенно располагает человека к откровенности. Это один монах-францисканец. Он говорит по-латыни не хуже одного из моих бывших капитанов, который выучил этот язык, читая Священное Писание, латынь, да и все прочее, все, о чем рассказывают в книгах. Так вот, этот самый монах любит повторять: «Clericus, clericum non décimât», что примерно означает: церковный люд, когда их мучит жажда, не обращается к людям духовного звания, а просит напиться у мирян… Мой монах пьет из моей калебасы, предоставляя мне таким образом возможность оказать услугу Господу в лице одного из его ревностных служителей… Так вот, мадам, этот добрейший францисканец благословит наши мушкеты, клянусь чаркой рома, которую я заставлю его опорожнить в нашей таверне! Он благословит их, мадам, чтобы отцу Бонену потом уже нечего было возразить и чтобы ни одна пуля не пролетела мимо своей цели, что для меня куда важней, чем все остальное…
