Анник Жей - Дьявол в сердце
Луиджи отвозил нас на бульвар Распай в «мерседесе» патрона. Он отвечал на мои вопросы.
— По-моему, ему плевать на недвижимость. Если бы он узнал, что Алиса мертва, он бы все продал.
— А кто сказал, что она умерла?
— Разве вы верите в чудеса?
Теобальд обнимал меня, а я думала о просмотренном вечером фильме. Я с благодарностью думала о Франке: этот дьявол в человеческом обличье дал мне все, даже любовь.
В тот день, когда, думая, что обрадую его, я объявила, что мы с Теобальдом поженимся, все вдруг изменилось.
— Так вы всего лишь сентиментальная девчонка, — пробормотал Мелкий Бес.
В первый раз он посмотрел на меня холодно и высокомерно, как смотрел на остальных.
— Но вы же нас одобряли! — закричала я в огромном кабинете из стекла и стали.
— Когда любят, то не женятся, — прогремел перекупщик земли.
Он указал мне на дверь.
Я не сразу поняла, что это было начало конца.
23 декабря (вечер)
Для Бертрана существует два типа женщин. Одни, полюбив своего отца, во всех мужчинах ищут его продолжение. У других же никогда не было отца, в прямом или в переносном смысле, и они хотят его обрести. К какому типу относилась Алиса? Стройная, с волосами до плеч, девушка походила на деда по отцовской линии — лионского аристократа.
Франк вряд ли стал бы Менеджером Года, если бы Алису не похитили, не изнасиловали и не задушили (предположения, по мнению Луиджи, вполне обоснованные). А вот если бы Мод была жива, я вряд ли стала бы писать «Князя Мира». Что до Иветты, то она была скорее женщиной, чем матерью. И женщиной чрезвычайно холодной. Ее голос, предупреждая о ее присутствии, замораживал во мне кровь: отсюда шли все мои несчастья. Иветту надо было завоевывать, как крепость, но стены этой крепости окружал десятиметровый ров, а мосты всегда были подняты. Для Шарля и Лилли этот айсберг таял: она превращалась в медовую стрекозу.
Из-за моей болезни Иветта потеплела. Цитадель не сдается — об этом нечего и мечтать, слишком поздно, — но она стала меня жалеть. Мой рак тронул ее, хотя она и не знает причины его возникновения.
Все матери ядовиты. Родные или приемные, они имеют только одну власть — власть Святой Матки. Вопрос решается их знаменитым инстинктом. Однако наличие материнского инстинкта не всегда гарантировано: у одних женщин он есть, у других его нет. Печать матери неизгладима и необратима. Будь ты внутри или вне утробы, мать ранит, мать колет, а отец зализывает раны, от этого можно умереть потом или на месте.
Я — за поражение матерей и победу дочерей.
23 декабря (полночь)
В Бурдоне мы встречаемся только на чьих-нибудь похоронах. Двойняшки так предупредительны с Северином и Иветтой, что я вижу пропасть, которая нас разделяет. Мои отец, мачеха, Шарль и Лилли держатся дружно на ужинах, кладбищах и в церквях. Святое семейство остается сплоченным и за трапезой, после церемонии. За столом родственник произносит поминальную речь, все смахивают слезы, я не разделяю их горя, у меня есть свое. Смерть сплачивает наши ряды. Представить невозможно, как мы любим друг друга у похоронного катафалка и на выходе из церкви.
Приемные или нет, гомо- или гетеросексуальные — все семьи патогенны. Моя была такой сверх всякой меры, и на это отреагировало мое тело: оно сделало из мухи слона.
24 декабря
На улице Томб-Иссуар я чувствую, что Париж охватило странное оцепенение. Красные трубы ровно выстроились на крышах, небо неподвижно. Не слышно ни машин, ни голосов. Рождество идет со всеми своими атрибутами. Рождество напоминает мне, что у меня нет семьи и что семья — это святое. Рождество убивает меня. Мне не хватает моей груди-соседки, а еще больше — жизни, которая приходит с ней. Работа и любовь — их укусы я еще не забыла. Жить — значит управлять дирижаблем: чтобы сохранить высоту, надо постепенно выбросить все, даже часть себя.
По воскресеньям и праздничным дням в этом оцепенении есть что-то от смерти, но в Рождество будто бы любовь изливается в тишине. В окнах свет гирлянд. Женщина вешает на балконе бумажное сердце. Рождество для живых. Больных не зовут на праздник — я праздную его с моим раком.
Меня опять рвет: медсестра только что сделала мне укол, убивающий яичники. Стерилизация, сколько преступлений совершается твоим именем!
У меня нет никаких планов на будущее, кроме как отплатить злом за зло. Пришла зима, мне холодно. В Рождество все сильнее любят друг друга, а у меня есть только моя ненависть.
24 декабря (продолжение)
После двадцати лет Франк открыл мне секрет. Его отец, Ален Мериньяк, лионский промышленник, владевший десятком зданий, был сначала сторонником генерала Петена, а потом коллаборационистом. «Несчастный случай на охоте», стоивший ему жизни после Освобождения, выглядел вполне логично, если верить в возмездие.
«Я его все равно не любил», — как-то признался мне Франк, и это меня ничуть не удивило. Разве спекулянт любил кого-нибудь, кроме Алисы? Когда-то мне казалось, что меня тоже.
Когда Франк счел меня достойной, он официально объявил о моем удочерении. В «Икре Каспия» он устроил вечеринку. Его друзья дарили мне позолоченные драже. Мы выпили несколько литров кампари-соды, пятьдесят бутылок водки и поглотили немало килограммов белуги. «Ты моя самая любимая на Земле и среди звезд Вселенной!» — повторял мой покровитель в такси, которое отвозило нас на бульвар Сюше (Луиджи в это время был на своей ферме). Я была счастлива.
Большая голова с короткими волосами припала к моему плечу, Франк заснул. Я с закрытыми глазами целовала ему руку. Я много выпила, но, несмотря на головокружение, вспомнила стихотворение Вольтера «Светский человек»:
Люблю я блеск, к приятностям влекусь,
Люблю все наслажденья и искусства,
И драгоценности, и тонкий вкус,
Благопристойные дела и чувства[5].
На бульваре Сюше я помогла прислуге, заменявшей Луиджи, перенести хозяина на кровать под балдахином. На ночном столике стояли фотографии Алисы. Она походила на Санду из «Сада Финци-Контини». У нас было только одно общее — черные глаза.
Среди простыней с его вензелем голова моего благодетеля походила на голову огромного младенца. Гладя пылающий лоб приемного отца, я наклонилась, чтобы поцеловать его в губы. От Франка пахло алкоголем, но, странное дело, мое желание обострялось отвращением, которое иногда он во мне вызывал. Мне хотелось поднять простыни и скользнуть к этому странному папе.
«Он омерзительный, но очень привлекательный», — шепнула служанка, когда мы выходили из спальни.
* * *Элка подумывала: а не завести ли любовника, может, это остановит смерть? Но она прекрасно знала, что любой нормальный мужчина, увидев, как ее протез падает на кровать, убежит без оглядки. Показываться голой после стараний Круэллы и всех остальных операций — значило пополнить армию импотентов.
— Это проблема, и ее надо решать, — повторяла докторша из Питье-Сальпетриер (раковый корпус), холодно объявив Элке, что надо выбрать между смертью и потерей груди. Элка не хотела ни того ни другого, и это очень озадачило докторшу. А что, разве больные раком аплодируют, когда дама с седым пучком заставляет их выбирать между смертью и увечьем? В каком-то смысле это мини-выбор Софи: «Грудь или жизнь!»
Пока женщина в белом объясняла Элке серьезность положения, та думала о тысячах ненужных упражнений, тайно проделываемых в ванной каждое утро. Жалкая суета! Смешные меры предосторожности! Боишься, что груди опадут, а оказываешься одногрудым циклопом! Она вспоминала Теобальда, своих любовников, их ласки, их поцелуи. Все, что, кроме кормления, составляет интимную жизнь грудей.
У них атласная кожа. Наслаждение наступает, если партнер умеет доставить удовольствие им. Она думала о вздохах и стонах, которыми женщина обязана сладкой муке. Прикосновение губ к соску, прикосновение среднего и указательного пальцев, чуть сжимающих выступающую плоть.
— Мадам, вы меня слышите? Я вам говорила, что после операции мы можем при необходимости реконструировать грудь; правда, эта область навсегда останется нечувствительной, — отчеканила докторша.
За тридцать лет хорошей и примерной работы в корпусе онкологии эта сварливая женщина с седым пучком видела всяких пациенток. И на Элку она смотрела с неодобрением.
Вертихвостки, которые не понимают, насколько опасен враг со свитой метастазов, засевших здесь или там, и которые зациклились на любви к своим сиськам, тогда как по корпусу рыщет Смерть, необычайно раздражали ее.
— В вашем возрасте это уже не так важно! — повторила докторша, кладя рентгеновские снимки Элки в конверт из плотной бумаги.
