Арман Делафер - Проще не бывает
- Ударь меня, - просила она его, лежа с закрытыми глазами. - Сделай мне больно, сделай что-нибудь, чтобы я проснулась.
Но иногда у неё не было сил даже проснуться окончательно...
Усталость и желание - они отгораживали её от действительности какой-то стеклянной стеной. Она вспоминала Жака, его руки, его губы - и волнение охватывало её горячей волной, причудливо переплетаясь с усталостью. Достучаться до неё через эту стену из внешнего мира мог только Лори, потому что малышка продолжала находиться как бы внутри нее. Во всяком случае - в пределах стеклянной стены.
Лори было три года, поэтому Жанна боялась, что мальчик будет скучать по отцу и задавать ей массу вопросов. Этого не случилось: Лори как бы не заметил исчезновения Марка. Впрочем, и присутствие Жака не вызвало у него недоумения. Их добровольное заключение не тяготило мальчугана: он часами играл в кубики в углу комнаты или просто сидел, глядя в окно. Совсем как она, его мать...
Их разговоры с Жаком временами напоминали диалоги театра абсурда. Они могли долго и серьезно обсуждать вопрос, стоит ли класть хлеб в хлебницу, чтобы он не черствел, или лучше "оставить его умирать естественной смертью", то есть черстветь на столе. Иногда они часами играли с Лори в детское домино с картинками. И все это было неотъемлемой частью их любви друг к другу, все это находилось внутри стеклянной стены, куда посторонним не было доступа.
Иногда она почти жалела о том времени бездумной отрешенности и бесчувственности, которое она переживала до появления Жака в её спальне. Жалела тогда, когда они - и Жак, и Марк! - лежали рядом с ней, по обе стороны от нее, один живой и близкий, но все-таки недосягаемый, второй бесплотный и неощутимый, но до жути реальный. Жанна понимала, что это симптомы тяжелой депрессии, возможно даже душевного заболевания, но она почти наслаждалась ими. И если бы ей предложили спасительное средство, успокоительное, исцеляющее лекарство, которое помогло бы ей вернуться в реальную жизнь, она бы отказалась. Реальной для неё была только боль, все остальное не имело никакого значения.
Но даже тогда я понимала: это не может продолжаться бесконечно. Я спаслась от несчастного брака, но заплатила за это слишком дорогую цену, чтобы стать счастливой. И за Жака я ухватилась, как утопающий за ветку, не задумываясь над тем, что с ним будет.
Нет, неправда! Я любила Жака, любила так, что на какое-то время даже перестала думать вообще, просто плыла по течению, захлебываясь и снова выныривая, но не делая никаких попыток выбраться на твердую землю. Позже я поняла, что природа сыграла со мной злую шутку: я просто-напросто попала в сексуальную зависимость от Жака, пристрастилась к нему, как наркоманы - к своему зелью. Но все это я поняла слишком поздно. Не зря говорят, что любовь слепа, банальность этой истины не умаляет её справедливости.
Героини старых любовных романов попадали во всевозможные передряги, но всегда сберегали свою честь, они барахтались в тех же бурных потоках, но выплывали. Мы же, современные, воспитанные на теориях Фрейда женщины, обречены утонуть в самом начале. Я ещё сравнительно долго продержалась на плаву.
В конце лета Жак уехал с семьей в Довиль - отдыхать. Я знала, что это обязательно произойдет, но решительно не могла себе представить жизни без него. Это произошло, и я не переставала удивляться тому, что такая в сущности простая вещь, как трехнедельное отсутствие мужчины, может причинить мне так много страданий. Марк, помнится, пропадал месяцами, - и я только радовалась своему одиночеству. Теперь оно меня угнетало. Хотя о каком одиночестве может идти речь, если нужно заботиться о двух маленьких детях?
Мое одиночество меня убивало. Мне было безразлично, что мы с Жаком никогда не будем полностью принадлежать друг другу, но меня, как ножом, резала мысль о том, что долгие, долгие дни мы будем физически далеко друг от друга. А перед самым их отъездом мне вдруг позвонила Люси.
- Ты могла бы поехать с нами, - сказала она после нескольких общих вежливых фраз. - Как ты тут справишься одна?
- Все будет прекрасно, - заверила я её как можно более непринужденно. - А на будущий год я, наверное, действительно поеду с вами на море.
- Я пришлю тебе открытку, - сказала Люси и положила трубку.
Мне показалось: она о чем-то догадывается, даже что-то знает. Или... Или она знала все? Скорее всего, знала, в том числе и о моих переживаниях по поводу отъезда Жака. Иначе, зачем ей вообще было звонить?
На следующий день они уехали. Вечером я посмотрела на географическую карту Франции, увидела, как далеко от меня оказался Жак, и мне стало дурно. Потом я посмотрела карту Европы: на ней Довиль был почти рядом с Парижем. Я немного успокоилась и стала думать о том, чем сейчас занят Жак. Ревновала ли я его к Люси? Сомневаюсь.
На кухне у меня висел очень красивый календарь с замками Луары. По числам месяца можно было двигать красный пластмассовый квадратик, чтобы отмечать текущий день. Было пятое число, а вернуться они должны были двадцать второго. Я сосчитала дни: получилось восемнадцать. Тогда я решила, что день их отъезда и день приезда не считаются: один уже почти прошел, а в другой Жак обязательно позвонит или приедет ко мне, как только окажется в Париже. Разлука сократилась на два дня, что позволило мне относительно спокойно заснуть.
На следующее утро я прежде всего передвинула квадратик, и это простое действие принесло мне странное облегчение. Но в результате я помешалась на времени. Считала часы, оставшиеся до возвращения Жака, умножала их на число минут, а потом вела обратный отсчет, наблюдая за бегущей стрелкой на часах. Даже во сне я видела календарь.
На пятый день я получила открытку от Жака с видом на море и корабликами. Он писал:
"Здесь умер Шелли, моя любимая, но я не последую за ним. Я вернусь, и мы поедем вместе куда-нибудь на север. Если ты ещё не забыла меня, конечно".
Это немудреное послание - первое письмо Жака ко мне - я перечитывала тысячи раз, немножко отвлекаясь от своих бесконечных подсчетов. Но это помогло ненадолго: два дня спустя, стоя в кухне возле раковины, я обнаружила, что пространство вокруг меня сжимается и чернеет, а стрелки часов не двигаются. На меня навалилось чувство невыносимого, животного ужаса, мне хотелось закричать, завыть, разбить что-нибудь, чтобы взорвать этот мрак и безмолвие. К счастью, заплакала малышка, и это вывело меня из ступора.
На следующий день я пересилила себя и повела детей на прогулку. Именно повела: мысль о том, что нужно будет куда-то ехать, внушала мне страх. Я и выходить-то из дома лишний раз боялась, но понимала, что любой мой страх будет несравним с тем ужасом, который я пережила накануне. Конечно, почти у всех людей есть навязчивые страхи, фобии, но все их более или менее успешно скрывают. Придется и мне сделать над собой усилие.
Пройдя по улице несколько сотен метров, я почувствовала себя значительно лучше: словно узник, вышедший на свободу. В августе Париж почти пуст, но и это было к лучшему, тем более что я никогда не боялась жары. Бьянка спала в коляске, Лори семенил рядом со мной, и мне удалось на некоторое время забыть о Жаке. А когда мы добрались до небольшого сквера и я уселась на скамейку в тени платана, то почувствовала себя просто прекрасно. На воздухе время не имеет никакого значения. Почти никакого.
Когда мы вернулись домой, то в почтовом ящике я нашла ещё одну открытку с видом на гавань. Жак писал:
"Мы с тобой поедем на север и будем там страдать вместе, любимая. Здесь слишком хорошая погода".
Я подумала, что эта открытка - награда за мое хорошее поведение и мысленно пообещала себе гулять с детьми каждый день. Конечно, я не выполнила это обещание, но все равно дни стали проходить быстрее и гораздо менее мучительно. Однажды утром я с изумлением обнаружила, что до возвращения Жака осталось не более суток. И тут меня снова затрясло.
Впрочем, моя нервозность имела и вполне конкретную причину: как раз накануне я услышала по радио о сильном пожаре в одном из отелей Довиля. Я не знала, в каком именно остановились Люси и Жак, но предполагала худшее. Так что сутки прошли просто ужасно, а девять часов вечера Жак позвонил мне из автомата. И все прошло.
Для меня важно было не столько услышать его голос, сколько понять, что Жак снова в Париже, в нескольких километрах от меня, и что завтра мы с ним увидимся. Я попросила его быть осторожнее, а он засмеялся и сказал, что уж если ему удалось уцелеть на пожаре... И тут я поняла, как все взаимосвязано и одновременно иллюзорно в этом мире.
Жак действительно приехал на следующее утро в обещанное время. Жанна боялась, что он как-то изменится, что её любовь станет меньше или исчезнет вообще, что мир станет другим. Но ничего не изменилось: Жак взял её за руку и это прикосновение волшебным образом восстановило их прежнюю связь.
- Я так много думал о тебе, - сказал он, переступив вслед за ней порог кухни. - По несколько раз в день представлял, как ты сидишь тут, бледная и хорошенькая, и грустишь обо мне. И даже не хочешь выйти на воздух.
