Олег Болтогаев - Яблочный сок
— Ну и что, разве это помешает нам? — спрашиваю я.
— Все зависит от тебя, — отвечает она.
От меня? Я как-то не думал об этом. О том, что она мне нравится — я думал. О том, что люблю ее — думал. Что хочу овладеть ею — думал. Но вот о том, что наше с ней будущее зависит только от меня — об этом я не думал.
И напрасно. Тоня была во много раз мудрее меня.
Своей простой, женской, житейской мудростью.
Домой мы шли медленно. Постоянно останавливались и целовались. Я прижимал ее к себе и чувствовал, как она мне дорога. Я любил ее. Я полюбил эту чудную девушку, она разбудила во мне какие-то новые, светлые чувства. Мне хотелось ее жалеть и защищать, беречь и любить.
На следующий день я обнаруживаю, что стал объектом внимания.
С удивлением я замечаю, что ее подружки смотрят на меня с интересом.
Если не сказать больше. «Больше» — это с восхищением. Я понимаю.
Я понимаю, что Тоня, видимо, не удержалась и все рассказала им.
— Ты все рассказала девчонкам? — спрашиваю я, когда она приходит пить сок.
— Не все, но кое-что, — виновато улыбается она.
Я молчу.
— А что, не надо было говорить, да? — спрашивает она.
— Нет, почему же, — мямлю я.
— Я ничего особенного им и не говорила…
— Да?
— Да. Они сами обо всем догадались.
— Как это?
— Танька сказала, что это написано у меня на лице.
— Что написано?
— Что я влюбилась…
Я смотрю на нее. Тоня, склонив голову, стоит рядом. Я вижу, как покраснели ее ушки. И теплая, жаркая волна любви и нежности к ней заливает мое сердце.
Мне хочется обнять Тоню. Сказать ей, что мы всегда будем вместе.
Но я не могу этого сделать. На нас внимательно смотрят десятки глаз.
С этого дня мы почти все время вместе.
Мы говорим, говорим — и не можем наговориться. Наши поцелуи и ласки стали какими-то дозированными. Я уже знаю, когда Тоня не выдержит и, задыхаясь, жалобно попросит меня, чтоб я перестал. И я перестаю, я отпускаю ее. Хотя мне хочется сделать все до конца, но я помню, что она еще ни с кем, что она — почти что моя невеста, что она доверяет мне, и что все зависит только от меня. И я ее отпускаю.
Потом я помогаю ей застегнуть лифчик.
Конечно, ведь застежка-то на спине.
Тоне самой это очень неудобно делать.
Но я готов все делать сам.
И раздевать ее, и одевать.
Но по части «одевать» мне доверяют только лифчик.
Когда наше дыхание восстанавливается, мы снова говорим, говорим, говорим.
Никогда не думал, что возможна такая степень интимности с девушкой. Невольно сравниваю себя, Тоню и ловеласа с молодухой. Спрашивается, у кого была большая близость, у них, или у нас? Да, он овладел ею, она ему отдалась, но теперь они даже не здороваются. А мы с Тоней?
Я готов умереть за нее. Настолько я ее люблю.
Но полностью близки мы не были.
Так где же настоящая любовь?
Кто может ответить?
Осталась всего неделя.
Когда я это понял, то мне показалось, что волосы на моей голове зашевелились. Как быстро! Причем, вокруг все только и говорят о приближающемся отъезде, говорят, как о великой радости, а я совсем не хочу уезжать. Не потому, что мне здесь уж очень нравится, нет.
Я не хочу расставаться с Тоней.
Наши отношения приобрели какую-то новую окраску.
Особенно после того, как я принес ей цветы.
Смешно. Казалось бы, чего особенного — цветы.
Но здесь никто не дарит девушкам цветов.
Отношения сложились в основном простые и грубоватые.
А тут я, идя к Тоне (третья дверь от нашей!), взял с собой цветы. Пять роз. Купил у бабули. Стою у двери.
Тоня выходит, видит цветы и лицо ее вспыхивает.
Ее сокурсницы глядят на меня так, словно я свалился с луны.
Это еще что. На следующий день все наши стали смотреть на нас с Тоней иначе. Даже четверокурсники. Они сидели на лавочке, видимо, трепались, а я подошел сзади. Вдруг слышу, ловелас, тот, который обслужил молодуху, говорит:
— А где наши влюбленные?
Кто-то толкнул его в бок, и он повернулся, и наши глаза встретились.
Секунду-другую мы смотрели друг на друга. Потом он хмыкнул и отвернулся.
Нет, он ничем не оскорбил, ни Тоню, ни наши отношения.
Но я понял, что мы теперь у всех на устах. Про нас говорят.
Даже поводыри-аспиранты — и те стали добродушно подтрунивать.
Но мне было глубоко плевать на все пересуды.
Колян правильно понимает политику партии и правительства. Поэтому 21 августа, в годовщину ввода наших войск в Чехословакию, мы с ним едва не подрались. Хорошо, что свидетелями нашей стычки не стали наши поводыри-аспиранты. Мы хорошо знали, какие они сексоты.
У некоторых из нас с собой транзисторные приемники. Мы переделали в них диапазоны коротких волн. На 13, 16 и 19 метров. Это означает, что мы более уверенно принимаем идеологические враждебные нам радиостанции. На этих диапазонах глушилки не так свирепствуют. Кроме того, мы делаем всякие приспособления против глушилок. Институтские знания уже позволяют нам изобретать такие конструкции. В итоге по вечерам то тут, то там слышны позывные «Радио Свобода» и сильный баритон Никиты Морозова доносит до нас Пастернака и Солженицына.
Наши аспиранты-поводыри не трогают нас, поскольку сами, также как и мы, каждый день слушают вражеские голоса.
После работы Жека и Коваленок слегка приняли на грудь.
Коваленок пожелал петь.
У Жеки с собой гитара. Коваленок обнял его, и они, усевшись под нашими окнами с задней стороны барака, орут залихватскую песню.
А я ведь пап-пап-пап, Я молодой, я неженатый раб, Люблю вино, кино, друзей и баб, Не выпускаю их из лап.
Было интересно, что герой песни не выпускает из лап не только баб, но и вино, кино и друзей. Однако задавать вопросы певцам бесполезно.
Казалось, мы выпили столько яблочного сока, что уже никогда не сможем на него смотреть. Но нет. Приходит новый день, мы идем к своему прессу и черпаем ковшиком. Нет, яблочный сок, похоже, не надоест нам никогда.
Первые признаки осени. Почти неуловимые. Улетают ласточки и стрижи. Холодный, почти морозный воздух по утрам. Солнышко встает все позднее. Днем все еще жарко, даже душно, но вечером приходится надевать рубашку с длинными рукавами. А Тоня стала надевать теплую кофту.
Наш стожок увезли. Просто однажды мы пришли, а его нет. Почему-то это меня сильно опечалило. Ощущение было странное. Словно кто-то бессовестным образом разворошил мое гнездо. Мы посидели на остатках сена, но все было как-то не так. Тоня спросила, отчего я так невесел.
— Потому что мы расстаемся, — промолвил я.
