Сол Стейн - Другие люди
— Благодарю.
Вот так всегда в этой вонючей стране. Чистят пепельницы, но теряют заказы.
Папа ждал меня. Открыл дверь, прежде чем я успел постучать, и, вместо того чтобы отступить еще дальше, когда я переступил порог, сделал то, чего не случалось уже добрых тридцать лет: обнял меня. Пусть и на секунду.
— Тут холодно, — он разлил густой обжигающий кофе.
— Раньше ты не обращал внимания на холод.
— Теперь обращаю.
Мы сели перед камином, как прежде, бок о бок. Он заговорил после долгого молчания.
— Джордж, я рад, что ты приехал.
Я кивнул.
— Джордж, я должен тебе что-то сказать.
Я вновь кивнул, посмотрев на него.
— Я умираю.
— Что с тобой случилось? — у меня гулко забилось сердце.
— Ничего не случилось. Все умирают. Скоро моя очередь. Я думал об этом. У меня нет жены, нет других детей, я умру, кто-то меня найдет, хотя полной уверенности нет, позвонит тебе, в этом я тоже не уверен, и что будет с фотографиями? Меня это тревожит.
— С какими фотографиями?
— Подожди.
По лестнице я поднялся следом за ним. Он задыхался больше обычного. На верхней ступеньке он повернулся ко мне.
— Я же просил тебя подождать.
Как послушный ребенок, я вернулся к креслу у камина. Я слышал, как он открывает дверцы, двигает стул, забеспокоился, может ли он в таком состоянии стоять на стуле, хотя и не знал, что у него болит. Я не встал с кресла, мне не хотелось расстраивать его.
Вниз он спустился через пять или шесть минут с тремя картонными коробками.
— Только держи их подальше от огня, — предупредил он.
В коробках лежали фотографии, некоторые совсем старые.
— Ты знаешь, что это за фотографии? — спросил он.
— Турция?
— Есть и оттуда. Другие сделаны после переезда в Америку. Потом после твоего рождения. И так до смерти Марии. Более поздних нет, — он взглянул на меня. — Мария — твоя мать.
Вот тут я подумал, а все ли у него в порядке с сосудами мозга, и только ли возраст причина недомогания?
— У тебя хороший почерк, Джордж. Я хочу, чтобы ты надписал каждую фотографию. Что писать, я тебе скажу.
И мы начали. Шушан Хароссян, очень молоденькая, пухленькая девушка.
— Пиши, — он продиктовал мне имя и фамилию по буквам. — Добавь, что она из Зейтуна, — он помолчал. — Твоя мать иногда плакала, когда я доставал эту фотографию, чтобы посмотреть на нее. Ревновала к мертвой. Я не мог не смотреть, чтобы помнить. Когда я умру, ты должен хранить эти фотографии, смотреть на мертвых, чтобы они остались в твоей памяти для твоих детей.
Я не стал говорить ему, каковы шансы сорокачетырехлетнего холостяка на обзаведение потомством.
Фотографии я подписывал больше двух часов, переспрашивая у отца армянские и турецкие имена и фамилии.
— Тебе надо расставить их по альбомам, — посоветовал я.
— Ради чего? — рассердился он.
Жаркое, которое он разогрел, оказалось вполне съедобным. Ели мы молча, потом он встал из-за стола и направился к лестнице. Поднялся на одну или две ступени, повернулся ко мне.
— Джордж, у моей кровати три маленьких пузырька, с большими белыми таблетками, маленькими белыми, розовыми. Принеси розовые.
Я взлетел по лестнице. В его комнате, как всегда, царил беспорядок. На столике у кровати выстроилась фаланга разнокалиберных бутылочек. Но три стояли отдельно. Я прочитал названия препаратов, чтобы понять, чем же он болен. Но названия мне ничего не сказали.
— Что-то ты задержался, — проворчал он, запил розовую таблетку холодным кофе. — Ужасные доктора. Все время прописывают что-то новое. Наверняка, аптека им приплачивает.
— Может, тебе обратиться к другому доктору.
— Все бандиты. Все повязаны с аптеками.
— Что с тобой, папа?
— Старый стал.
— Ты совсем не старый, папа, по сегодняшним меркам.
— Я не сегодняшний. Я вчерашний. Устал. По ступеням подниматься тяжело, кончик не встает, ни на что я не гожусь.
— Может, ты переедешь ко мне в город? Я бы положил тебя на обследование в одну из лучших больниц. Как насчет этого?
— Зачем?
— Мы должны знать, что с тобой такое. Разве доктор тебе ничего не говорит?
— Не понимаю я их жаргона. Попросил записать для тебя название моей болезни.
Он достал из ящика листок бумаги. «Атеросклероз», прочитал я. Он всматривался в мое лицо.
— С этим можно жить долго, если следовать указаниям врача.
— Я сам знаю, чему следовать. Я принимаю таблетки, когда вспоминаю о них. Совсем как ты в детстве, Джордж.
— А откуда дрова?
— А как по-твоему? Я не сумасшедший, чтобы покупать дрова, когда вокруг столько деревьев.
— Тебе нельзя перенапрягаться.
— Ерунда. Заходит симпатичная женщина, раздевается, я делаю то, чего от меня ждут, кого волнует перенапряжение? — отец рассмеялся. — Я еще не мертвый. Пошлешь двух женщин, обслужу обоих, — снова смеется, знаком предлагает мне налить ему кофе.
— Доктор знает, что ты пьешь столько черного кофе?
— Джордж, ты чокнулся? Ты думаешь, что я буду звонить доктору четыре, пять раз в день и спрашивать, можно ли мне сейчас выпить кофе?
Я заварил чай, налил нам по чашке.
Потом, сидя у камина, он запел армянскую песню. Она звучала как колыбельная.
— Не помнишь? — спросил он.
Я помнил, что пела ее мама, а не он.
— Вроде бы нет.
— Ты тут стареешь, — он указал на голову. — А как твоя девушка? Надеюсь, в другом месте ты не стареешь, — он запел вновь. Как я понял, любовную песенку. Наверное, стоило мне выучить армянский, хотя в Америке толку от него ноль.
Когда подошло время уезжать, чтобы успеть на самолет из Сиракуз в Ла Гардия, я заставил его пообещать, что в следующий раз он приедет и немного поживет у меня. Впрочем, он не поверил, что мне этого хочется.
— Очень хочется, — заверил его я и поцеловал в морщинистую щеку.
У двери он постарался не дать волю слезам.
— Когда я умру, — крикнул он вслед мне, — ты расставишь фотографии по альбомам, хорошо?
Глава 43
Франсина
Я пренебрегала Биллом.
Я не пренебрегала Биллом. Просто он не интересовал меня.
Такой милый, хороший человек.
Джордж нехороший. Но интересный. Разве не может хороший человек быть интересным? Надо спросить у Джоан и Маргарет, они обе вышли замуж за таких хороших мужчин.
Я пренебрегала своими сестрами.
Джоан и Маргарет раз в месяц выбирались в город из своих уютных гнездышек, ходили по магазинам, выпивали за ленчем по паре коктейлей, сплетничали.
