Эмма Беккер - Вкус любви
Мне бы очень хотелось снова пережить те летние приступы творчества, когда я часами напролет сидела за своим столом, но вдохновение тут же улетучивается, стоит мне положить перед собой лист бумаги. И потом я слишком мало времени провожу дома. Слишком много курю. Слишком много пью водки со льдом. Слишком часто встречаюсь с мужчинами. Слишком часто просыпаюсь в четыре дня. Слишком много сплю. Такое ощущение, что я специально довожу себя до состояния, в котором невозможна никакая продуктивность.
Иногда я думаю о том, возвращаясь после вечеринок, подобных этой. Прислонившись головой к окну автобуса, умирая от холода, я понимаю, что погибаю. Этот бесконечный поиск Месье, который я наделяла каким-то смыслом и считала вполне разумным, превратился в полный крах.
Мать все чаще прибегает к прямым намекам, даже мои друзья начали указывать мне на это, и лишь в подобные моменты я тоже ощущаю происходящее со всей ясностью. Уже несколько недель я твердо убеждена, что дошла до предела, но какая-то часть меня, похоже, не хочет этого замечать. Ведь я продолжаю, словно для того, чтобы остановиться, мне нужно нечто худшее, чем это утро после бессонной ночи, чем эта усталость и отвращение к людям в метро. Хотя уже понятно: хуже быть не может.
Этот поезд будет везти меня домой не меньше двадцати одной минуты, и как, скажите, мне такое выдержать? Я совершенно измучена, все мои мышцы болят, мне слишком холодно и слишком жарко, неподвижно сидеть на жестком сиденье — настоящая пытка, но в положении лежа я бы просто завыла. Мне везде некомфортно на этой земле, но, по крайней мере, когда люди исчезнут и я останусь одна, у меня будет достаточно времени, чтобы найти для себя удобную позу.
Я просто сгораю от внезапного и невозможного желания оказаться в другом месте, во всех смыслах, которое несет в себе это слово. Мне помогли бы забыться чтение и музыка, но почитать нечего, a Pulp в моих наушниках подобен тем божественным симфониям Бетховена, которые нельзя слушать чересчур часто. Шесть песен проиграли, а я даже ничего не почувствовала. Единственное, в чем уверена, так это в том, что «Бар „Италия“» мне всегда будет напоминать Оливье Дестеля, ночи, проведенные с ним, и эти моменты, когда заключительный взрыв моей жизни кажется мне более неотвратимым, чем прежде.
В этой песне есть все. Синтетический истеричный фон, посреди которого звучит слишком живой голос Джарвиса Кокера, словно с трудом подчиняющийся ритму; пронзительный переход и припев в совершенно другой, возбуждающей манере. Слушая ее в том состоянии, которое он описывает, начинаешь чувствовать себя не так одиноко. Но в нормальном состоянии одна только музыка с новой силой напомнит о том, как мне было плохо. Надеюсь, я не буду убиваться все три минуты сорок четыре секунды, но именно благодаря этому чуду, рождаемому песней, я питаю такую безумную любовь к словам. Я считаю изумительной их способность вызывать в нужных дозах отвращение или радость. Черт! Абсолютное понимание этой песни, гениальная проницательность слов вызывает у меня слезы. И кто возвращается на своем черном боевом коне, как только я делаю такое головокружительное открытие? Кто внезапно выплывает из полузабвения, в которое его повергли месяцы молчания? Поскольку есть все же в мире один человек, присутствие которого я могла бы сейчас вынести, и с кем сумела бы хоть немного забыть, что сегодня, именно в эту минуту, мне ужасно плохо. Месье обнял бы меня, и впервые его манера кичиться тем, что он все уже знает, что пережил это раньше, чем я, перестанет меня раздражать и вызовет чувство успокоения.
Я смогу повторять «мне плохо, мне плохо» до тех пор, пока мне не станет лучше или пока я не свалюсь с ног от усталости, и я уверена: увидев мое состояние, Месье поймет меня и не сделает ни одного обидного комментария. Месье знает цену любопытству. Я расскажу ему о «Баре „Италия“», звучащем в этом невыносимом темпе, который невозможно обуздать, и он будет гладить меня по волосам, чтобы успокоить, и в последнем припеве мы ощутим ту же счастливую дрожь, что и при чтении «Лона Ирены».
Как же мне надоели эти фантазии.
Я несколько раз вспоминала о нем вчера. Было очень холодно, и я вышла из «Барона», повиснув на Оливье Дестеле — в буквальном смысле; иными словами, он тащил меня на себе.
На часах — четыре часа утра, Париж выглядит пустым и грязным, но, глядя на небо, можно представить себя в рекламе «Шанель» с Эстеллой Уоррен. Я никогда еще не бывала в таком состоянии, чувствуя себя то безумно счастливой, то очень несчастной. Я задыхалась, словно перед смертью, и каждое слово приходилось делить на три слога. Я все время боялась описаться и то и дело останавливалась посреди улицы, за какой-нибудь заснеженной машиной, но сидя на корточках со спущенными трусами в отчаянии смотрела на Оливье, спрашивая у него, почему не могу пописать, почему, почему? И он спокойно, со взглядом, который в подобной ситуации я хотела бы видеть у Месье, объяснял мне, что это нормально. Что я пописаю позже. Все это он произносил с похотливостью, которая вызывала во мне отвращение и подстегивала кровь, поскольку, не испытывая к нему ни малейшего влечения, равно как и желания секса, я, словно в воздухе, нуждалась в какой-нибудь значимой сцене, в стиле «Мадам Эдварда».
Я почти сидела голой задницей в снегу, прикрывшись своим черным пальто, подняв капюшон, — согласитесь, было заманчиво провести параллель.
Оливье вел меня к машине, но каждые три шага я останавливалась, чтобы задать ему какой-нибудь нелепый вопрос или потребовать обещаний, которые мне были совершенно не нужны, — понимал ли он? Это было моей дилеммой. Я рассказывала ему свою жизнь в самых интимных подробностях, шатаясь у его плеча, будучи уверенной: несмотря на все, что отдаляет меня от него, на все, что меня отталкивает в нем, Оливье понимает меня лучше других.
Иногда отвращение, которое я к нему испытывала, заставляло меня на несколько секунд зачарованно замирать. Эйфория превращала все эти ощущения в поистине космические эксперименты: определенное знание такого типа мужчины и его извращений доставляло мне нездоровое удовольствие, и я испытывала острое головокружение от своего падения. На повороте улицы я прислонилась к дому, раздвинула ноги и подняла юбку, велев Дестелю лизать меня прямо здесь и сейчас. Невозможно описать, что было в его взгляде, когда он ответил мне отказом. Он улыбался. Мне это нравилось. Мне бы понравился любой, самый грязный, самый ошеломляющий разврат.
Когда мы шли мимо автобусной остановки, все изменилось. Я беседовала с ним, как с близким другом, и прямо посреди фразы на какую-то очень личную тему внезапно утратила всякую мотивацию, всякое желание продолжать разговор и вообще находиться рядом с этим мужчиной. Я видела, как на нас смотрят люди: шла стиснув зубы с видом пятнадцатилетней девчонки, на слишком высоких каблуках, а Оливье, в своем костюме, длинном пальто, выглядел словно мой отец, как сам дьявол.
![Харлан Эллисон - Время глаза [Время ока]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
