Анаис Нин - Шпион в доме любви
Алан никогда не понимал ее желания скорее принять ванну, эту необходимость моментально переодеться, смыть старый грим.
Боль от потери ощущения места и цельности притуплялась, а стыд улетучивался по мере того, как Сабина входила в настроение удовлетворенности Алана.
В это мгновение она чувствует, как некая сила извне побуждает ее быть той женщиной, которую он требует, желает и создает. Что бы он о ней ни говорил, она будет это выполнять. Она больше не ощущает никакой ответственности за то, кем она была до сих пор. Происходит модификация ее лица и тела, ее манер, ее голоса. Она стала женщиной, любимой Аланом.
Чувства, протекающие по ней и уносящие с собой — любовь, покровительство и преданность. Эти чувства образуют мощный поток, по которому она плывет. За счет своей силы они поглотили все ее сомнения, как в случае фанатичной преданности стране, науке, искусству, когда все преступления прощаются неоспоримой ценностью поставленной цели.
В ее глазах возник свет, словно отблеск бриллиантика, закрепивший с величайшей точностью ее намерения. В другое время ее зрачки были расширены и, казалось, расфокусированы на настоящем, но теперь эта алмазная точность была поставлена на службу плетения животворящей лжи, что придавало им ясность, еще более прозрачную, нежели ясность правды.
Сабина хочет быть той женщиной, которую мечтает увидеть в ней Алан.
Временами Алан не уверен в том, чего хочет. Тогда неистовая и бурная Сабина ждет в невероятном бездействии, настороженная и внимательная, стараясь уловить малейшие признаки его желаний и фантазию.
Новое «я», которое она предложила ему, создала для него, оказалось изумительно невинным, новее, чем оно бывает у любой молоденькой девушки, поскольку оно было сродни чистой абстракции женщины, идеализированной фигурой, рожденной не как есть, а их обоюдным желанием. Она даже поменяла для него свой ритм, отказалась от тяжелых, беспокойных движений, от пристрастия к большим предметам, большим помещениям, к безвременью, капризам и неожиданным действиям. Ради него даже ее сильные руки начинали нежнее ложиться на окружающие объекты.
— Ты всегда хотела быть актрисой, Сабина. Я счастлив, что ты осуществляешь свое желание. Это утешает меня в твое отсутствие.
Для того, чтобы сделать ему приятное, она начала воссоздавать события последней недели, пока ее не было дома: путешествие в Провинцию, поведение труппы, проблемы с режиссурой, реакцию публики, вечер, когда перегорели предохранители, вечер, когда полетел звук.
В то же самое время ей хотелось поведать ему о том, что произошло в действительности; ей хотелось преклонить голову на его плечо, как на силу хранящую, как на оградительное понимание, связанное отнюдь не с обладанием ею, но с полным ее знанием, включающим в себя всепрощение. Чтобы он судил о ее поступках с той же беспристрастностью и мудростью, с какой подходил к действиям других, чтобы простил ее, как прощал людей незнакомых, исходя из знания их мотивов.
Но больше всего ей нужно было его прощение для того, чтобы заснуть глубоким сном. Она знала, что ждет ее вместо сна: тревожное бдение в ночи. Ибо после того как она восстановила события прошедшей недели ради успокоения Алана, после того как он поцеловал ее с благодарностью и жадностью, накопившейся за время ее отсутствия, и крепко уснул в отрешенности и доверии, Сабина осталась лежать без сна, вспоминая, не закралась ли в ее фантазии та, которая окажется обнаруженной позднее, не выяснится ли, что описание гостиницы в Провинции грешит изъянами, основанными на слухах. Она боялась забыть то, что уже рассказывала о ней, что рассказывала об участниках труппы. Боялась, как бы в один прекрасный день Алан не встретил кого-нибудь из актеров и не узнал, что Сабина никогда с ними не работала.
Наступившая ночь оказалась просто-напросто погруженным во тьму театром, в котором выдуманные сцены приобрели еще большую четкость, нежели при свете дня. Сцены, окруженные со всех сторон тьмой, походили на сцены из сна, преувеличенные, резко очерченные и вместе с тем наполняющие бездну кругами света.
Вне этой комнаты, этой постели была черная пропасть. На день Сабина избежала опасности, и не более того. Другие опасности ждали ее завтра.
Ночью она ломала себе голову над тайной своей отчаянной потребности в доброте. Точно так же, как иные девушки молят о красоте в любовнике, или о здоровье, или о власти, или о поэтичности, она пылко умоляла: пусть он будет добрым.
Откуда в ней возникала такая потребность в доброте? Она что, была калекой? А если бы она вместо этого вышла замуж за человека сильного или человека жестокого?
От одного слова «жестокость» ее сердце начинало биться учащенно. Размеры опасности, которой она избежала, были настолько велики, что она не отваживалась даже себе их представить. Она хотела и добилась доброты. И вот теперь, обретя ее, она рисковала ее потерять на дознании каждый день, каждый час!
Алан спал так безмятежно. Даже во сне он сохранял ясность мимики. Четкий рисунок его носа, рта и подбородка, угловатые линии тела — все было вылеплено из некоего материала честности, который не мог ослабнуть. Даже в мгновения страсти взгляд его не дичал, а волосы не оказывались в беспорядке, как у других. Наслаждение никогда не доводило его до исступления, он никогда не издавал те почти нечеловеческие звуки, которые рождают джунгли первобытной чувственности мужчины.
Не этот ли квиетизм[2] вселял в нее веру? Он не жал. Он мог рассказать Сабине о том, что чувствовал и над чем размышлял. На мысли о признании, о доверии к нему она почти заснула, когда из мрака явственно возник образ Алана, и он все рыдал, рыдал отчаянно, как после смерти отца. Это видение разбудило ее, наполнив ужасом и чувством сострадания, и она снова сказала себе: я всегда должна быть начеку, чтобы защитить его счастье, всегда должна быть бдительна, чтобы защитить моего ангела-хранителя…
В темноте она полностью воскресила в памяти восемь дней, проведенных в Провинции.
В поисках дома О’Нила она забрела в дюны и потеряла дорогу. На солнце песчаные дюны были настолько белыми, настолько безупречными, что она ощутила себя первым человеком на вершине ледника.
Море пенилось у его подножья, словно пытаясь затянуть песок обратно в пучину, всякий раз всего лишь отодвигая его, чтобы затем вернуть во время прилива в форме геологических рисунков, статическое море кристаллизованных волн песка.
Там она остановилась и сняла купальник, собираясь позагарать. Облачка песка поднимались ветром и рассыпались по ее коже, как муслин[3]. Интересно, размышляла она, если я полежу здесь подольше, меня ведь наверняка засыпет, и тогда я исчезну в естественной могиле. Неподвижность всегда рождала в ее сознании этот образ, образ смерти, заставлявший ее вставать и искать активности. Отдых напоминал ей смерть.
