Натали Бранде - Голубые шинели
— Папа, не скучай! — сказал он и больше не вернулся. Он утонул в мелкой подмосковной речке во время пионерского купания.
Жизнь потеряла для Анатолия Михайловича всякий смысл.
Потом, уже позже, когда он стал академиком, его начали звать чокнутым. Над ним всегда посмеивались коллеги, считая его не от мира сего, а кое-кто прямо в глаза говорил ему, что он придурок, и, мол, вообще непонятно, как таким маразматикам дают такие высокие ученые степени. Тем не менее он был выдающимся ученым.
После того как он передал свою формулу этому английскому дипломату, господину Кевину, он стал ждать. Он ждал, когда мир узнает наконец его имя. Но прошла неделя — и ничего не случилось.
Конягин успокаивал себя — нет, говорил он, — такие дела ведь быстро не делаются. Это же серьезная акция — мировое господство. Может быть, еще неделя — и тогда… Но какая-то странная тревога, нехорошее предчувствие, что что-то пошло не так — не оставляло его.
И вот вчера он получил очередное приглашение на какую-то пресс-конференцию.
— Ну их к лешему, — обычно говорил он Мане-домработнице, вот уже тридцать лет живущей у него в доме, — сами пусть ходят на свои пресс-конференции.
Но в этот раз он решил пойти — он знал, что на такого рода мероприятиях часто бывают дипломаты и втайне надеялся, что и его знакомый дипломат, господин Кевин, также может оказаться на этой пресс-конференции.
В фойе Дома Журналистов было, как водится, многолюдно — толклись какие-то, изображающие из себя очень занятых, юные девчушки в коротких юбках с диктофонами в руках, суетились фотокорры, бессмысленно щелкая своими камерами с длинными объективами, чинно расхаживали какие-то пары с дамами под ручку Конягин вошел в фойе и замер в нерешительности. Он знал, что сейчас к нему обязательно подойдет какая-нибудь юная пигалица и начнет задавать идиотские вопросы, но ведь не за этим же он сегодня сюда явился. И вдруг в одном из углов этого фойе он увидел того, кого искал. Господин Кевин беседовал еще с каким-то мужчиной. Конягин вперил свой взгляд в дипломата, понимая, что тот непременно сейчас обернется — так и случилось. Кевин, увидев Конягина, расплылся в дружеской улыбке, извинился перед своим собеседником и направился к академику.
Конягин внимательно смотрел на дипломата и не понимал — что в нем сегодня не так. Но что-то было не так — он это знал. Он это чувствовал.
— Добрый день, дорогой Анатолий Михайлович, — вежливо обратился к нему Кевин.
— Здравствуйте, батенька, здравствуйте, — ответил академик, насторожившись еще более. Даже акцент у этого проклятого дипломата звучал сегодня как-то более мягко, что ли. Да и вообще он был чересчур вежлив. Более вежлив, чем всегда. Наверное, это дурной знак — видимо что-то там не срастается с мировым господством. Сейчас, небось, начнет извиняться. Академик нахмурился. Зря он поверил ему, этому хлыщу. С другой стороны — сама английская королева уверила его…
Ну ладно, — подумал академик, — надо бы поговорить, выяснить что к чему.
Он взял Кевина под руку и повел его в сторону от толпы.
— Ну-с, батенька, — начал он, — что-то там у вас не клеится?
— Так точно, — даже обрадовался этой фразе Кевин, — мы бы хотели узнать, когда мы получим, вернее, когда вы получите, — тут он запнулся не зная как продолжить.
— Как! — взъярился академик, — у вас разве нет нормальных ученых, которые могли бы разобраться в моей теории? Я так и думал! Вам недостаточно одной формулы. Вам надо все разжевать и в рот положить!
— Ну что вы, Анатолий Михайлович, не кипятитесь, пожалуйста, конечно у нас нет таких блестящих ученых, как вы, но и наши ученые тоже неплохи. Во всяком случае мы верим, что они справятся с вашей формулой, когда мы получим код.
Академик ошалело уставился на Кевина Что он несет! Ведь у них же есть код!
— И что же вам мешает? — спросил он невпопад.
— Ну, — замялся дипломат, — Анатолий Михайлович, вы думаете, мы можем тут говорить спокойно?
— Не несите чепухи. Это просто старый бордель, это Домжур, а не приемная КГБ, говорите что хотите! — совсем одурел от ярости академик, — так что вам мешает?!
— Мы ждем, когда вы получите миллион, а мы сможем получить наконец код, — понизив голос сказал Кевин.
Академик внимательно посмотрел на него и замолчал. Он понял уже, что что-то приключилось, и сейчас хотел сосредоточиться на мгновенье, чтобы понять — в чем причина неточностей. Сейчас он не видел Кевина. Он не слышал никакого окружающего шума — он просто сосредоточился так, как всегда это делал, когда ему надо было решить научную задачу. Вслед за этим его особым состояние обычно приходило озарение. Он никогда не знал — как это случается, он никогда не понимал, почему он приходит именно к таким выводам, а не к другим — но он знал наверняка только одно: то, что рождалось в его мозгу в этот момент, было озарением истины. Он рождал мысль, и она была абсолютно правильной. И сейчас, стоя в углу фойе дома журналистов, он решал очередную задачу в своей жизни.
Кевин с удивлением смотрел на застывшего, оцепеневшего академика и, пытаясь его вывести из этого состояния, спросил:
— Вы хорошо себя чувствуете, Анатолий Михайлович?
Но тот, казалось бы, даже не слышал его. И лишь спустя некоторое мгновенье взгляд академика опять ожил, он посмотрел на дипломата пристально и печально и сказал:
— Вы — не Кевин. Что с ним случилось? Почему он не пришел?
— Он, — начал было двойник и тут же оборвал сам себя, понимая, что это провал.
Конягин постоял с ним рядом еще минуту и заявил:
— Я дал ему дискету и код. Код был у него. А от денег я отказался. Вот так-то, уважаемый господин неизвестный. Прощайте, — и, резко повернувшись, академик побрел к выходу. Он как-то буквально съежился на глазах, сгорбился и постарел.
Академик ехал домой. Он уже знал, что больше ждать нечего. Неважно, что там случилось с этим Кевином, скорее всего, его убили, раз они прислали ему двойника. А то, что это двойник — не было никаких сомнений. Академик не мог бы сказать, почему он так решил, но он это ЗНАЛ. Итак, все блеф, не будет мирового господства, не будет вселенской славы. Ничего никогда уже не будет.
Вернувшись домой он, не раздеваясь, прошел прямо в свой кабинет, закрыл за собой дверь на ключ, включил компьютер, стер всю информацию, связанную с последним своим открытием, потом методично уничтожил, изорвав в мелкие клочья, все свои дневники, где было хоть что-то, имеющее отношение к формуле, потом, устало вздохнув, выпрямился, открыл дверь на балкон, впустив в кабинет струю свежего воздуха и пробормотав:
— Как же здесь душно, душно, нестерпимо душно, — вышел на балкон, вздохнул полной грудью, посмотрел на колышущиеся под ним верхушки берез и, закрыв глаза, перегнувшись через перила, уронил свое тело вниз.
