Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия

Снова завертевшаяся жизнь может оборваться, ведь у смерти нет логики.

Моя жизнь не оборвалась. Я выздоровела.

Моя светлая двухэтажная квартирка величиной с кухню на той вилле в Сен-Тропезе. Наверху спальня с единственным атрибутом звезды — громадным мягким диваном.

Часы напролет провожу я здесь, привыкая к временной отсрочке приговора, читаю, смотрю мыльные сериалы. В мансарде под самой крышей слуховое окошко, как в комнате под номером двадцать два. Здесь слишком мало пространства, чтобы писать большие картины, и я по законам соответствия уменьшаю свой размах, привыкая к скромным потребностям убывающей жизни.

Однажды — странная боль. Начало 2004-го. На сей раз в спине, постоянная, колющая. Невидимое существо наносит мне удары в спину. Порой я оборачиваюсь. В спине все время колет, все сильнее. В постели, в машине, под душем — всюду.

— Ничего страшного.

Таково предварительное заключение врача. Я требую сделать мне рентген. Мнение меняют, обнаружив на снимке остаток раковой опухоли: метастазы в легком, они-то и болят спустя два года после временного выздоровления. Теперь на верхнюю часть спины всегда словно давит кулак, а дышу я с легким стрекотанием. Меня оперируют, опухоль в легком спешно вырезают. Приходят друзья, родственники, сын. Из Лос-Анджелеса к моему изголовью приезжает Элайн и кормит меня нежными darling!..

Она гладит меня по обритой голове. Неважно выглядит Эмманюэль. Я поднимаю гостям настроение. Элайн пора уезжать, и я обещаю ей, что мы снова увидимся. Она в этом уверена.

— You’re like a ball, darling, you bounce right back! (Ты как мячик, дорогая, ты всегда отпрыгиваешь!)

Элайн права. Я снова выздоравливаю.

Я не боюсь смерти, просто я хотела бы выбрать ее сама, свою смерть, как последнее желание.

Фредди скончался от сердечного приступа летом 2004-го. Я была еще в больнице. Сначала моя сестра это скрывала, чтобы не расстраивать меня, потом сказала, испугавшись, что я все равно узнаю из телепередачи. Через несколько минут я услышала по радио: «Умер поэт Фредди Де Врее».

На похороны я собралась с трудом, накачанная обезболивающими. Мое тело — одеревенелая масса, которую я с трудом усаживаю в кресло. Я хочу проводить Фредди.

Я возвращаюсь домой и долгие дни провожу на диване в тишине, без сна. У меня еще не восстановилось дыхание. Я на строгом лечении. Нужно избегать резких движений. Нельзя волноваться. Химиотерапия помогает. Но ничто не способно уменьшить чувство горя в моем отравленном, привыкшем к боли теле. Я сосредотачиваюсь. Вызываю образ Фредди, интенсивно концентрируюсь на нем. Я снова разговариваю с ним и прошу его посмотреть на меня, подать мне знак, пусть это будет разбившийся флакон или птица на подоконнике.

В том же году за Фредди ушел Вим Верстаппен.

И вот они все умерли! Отец, мать, друг и любовник.

А я — нет.

Расслабившись в роскошном номере отеля на постели королевских размеров, я мечтаю. За окном небо белое до голубизны, а в тихом море покачиваются яхты. Пальмы безмятежны, снизу доносится глухой рокот волн.

Снова Канны. Дворец. Мне теперь не надеть лучезарного выходного платья. Скучно. Придется долго ждать. Тогда мне приходит в голову мысль. Долой фешенебельное однообразие драпированных стен! Ах, у меня нет ни палитры, ни кистей? Поправимо. Я выскакиваю из постели. Хватаю косметичку и вытряхиваю румяна. Открываю каждую баночку, и оттуда вырастает толстый цветной холмик. Я рисую нервно, лихорадочно. Заштриховываю, искривляю стены, обрезаю углы, быстро делаю граффити, я ликую, я изменяю все вокруг.

Такого не было. Я придумала эту сцену. Она из короткометражного фильма «Топор и я», который начали снимать Дорна и Рууд еще во время моей болезни. Он принес мне приз на фестивале короткометражных лент в Нью-Йорке. Не за исполнение роли, а за режиссуру.

Это анимационный фильм, автобиографический и романтичный.

Я хотела рассказать о своей жизни, своем искусстве, о занятиях живописью. Я предложила снять мультипликацию. Некоторые из моих рисунков стали декорациями. Мы придумали снять все в ускоренном темпе. Не хватало художественной опоры. Мне не хотелось вхолостую вращаться вокруг собственной оси. В такой авантюре лучше всего выбрать образец для подражания, нащупать чье-то влияние, которое соединило бы меня-актрису со мной-художником. Кандидатура Хюго привнесла бы в фильм оттенок дежа-вю, немножко а-ля Мерилин и Миллер, нечто ностальгическое. Передо мной отчетливо возник образ Топора. Воздам должное моему гениальному вдохновителю с недобрым смехом. В фильме Топор — артистичный мужчина, плотоядный, разгульный, талантливый, благородный, околдовывающий. Идеал!

Короткий метраж сжал до нескольких минут всю мою жизнь от «Эмманюэль» до сего дня. В нем рассказывается история моего расцвета, только хорошее и ничего больше.

Меня нарисовали в наивном стиле: раскрашенная куколка с вечно изумленным личиком, безбашенная проказница, преданно смотрящая на великого мэтра.

Большой флэш-бэк о сильных натурах и примечательных событиях. Я комментирую за кадром на родном языке, говорю отрешенным, монотонным голосом.

Это напомнило мне пьесу «Осмельтесь жить!», сыгранную пять лет назад в Амстердаме. Режиссер попросил меня читать текст без голосовых модуляций. Он говорил, что эмоция заложена не в моей игре, а в моем голосе. Я должна уметь пользоваться им как можно сдержаннее.

— Не надо играть! Читай так, будто голос у тебя обнажен.

Пьеса имела успех, меня признали талантливой.

Я опять воспользовалась его советом, и это снова сработало.

«Топор и я» занял первое место. Иногда приходится долго ждать момента, когда можешь гордиться собой.

Монита, мои агент, время от времени устраивает мне выступления по телевидению. Несколько тысяч долларов за то, чтобы поговорить об «Эмманюэль». С равнодушно-игривым видом я всегда отвечаю на одни и те же вопросы. Вспоминаю, как восхитительно было чувствовать себя секс-символом, говорю, что моя жизнь, когда-то бурная, теперь тиха. Я художник, живописец. Иногда вижусь с парой-тройкой друзей, актерами, певцами.

Я снова увидела Пьера Башле за несколько недель до его смерти. Мы встретились в гримерной, и казалось, он был взволнован. Я тоже. Я дала ему неожиданный повод сделать мысленный шаг в прошлое. Он знал, что обречен. Мы поговорили о своих болезнях, как старые соратники по борьбе. Помню, что гримерша так и не смогла ничего поделать с его бледностью.

Еще раньше я участвовала в модной французской телепередаче, рассчитанной на большую аудиторию. Ведущий был забавный и сыпал непристойностями, он, кажется, нравился молодежи, а рядом сидела юная блондинка, одетая в кружевную ночную рубашку. Я опасалась грубых и нескромных вопросов со стороны ведущего, но, как оказалось, напрасно. Он был безупречно почтителен и целомудрен. Сюрприз преподнесла его глубоко декольтированная коллега, которая ни с того ни с сего вдруг спросила меня:

— А сколько у вас было…

Я не расслышала конца фразы. Звук был плохой, ее вопрос застал меня врасплох. Она сидела слева. После химиотерапии я стала туговата на левое ухо.

Из гордости я не попросила повторить. Мы говорили об эротических сценах, что в них было взаправду, что — фальшивка, и о моей карьере. Я наивно предположила, что ведущая из чувства женской солидарности захотела остепенить беседу и интересуется моей фильмографией. Тогда я подумала: «Сколько у вас было… фильмов?» — и с тихой гордостью ответила: