Анастасия Эльберг - Сердце из черного бархата
— Мне становится скучно здесь.
— Может, тебе становится скучно со мной, и ты хочешь посмотреть, что на этот раз придумали хозяева клуба для развлечения знающих толк в удовольствиях гостей?
— Мне скучно с тобой здесь, Джеральд, — уточнила она. — Может, мы поедем к тебе домой?
— Отличная мысль. Я хотел предложить тебе то же самое.
Вивиан не сразу отреагировал на наше появление. Он поднял на нас глаза только через пару секунд, нахмурился, но потом приветливо улыбнулся (в этой улыбке только слепой не заметил бы недовольства: «вы не видите, что я слегка занят?»). Рыжеволосая леди сделала очередную затяжку и, выпустив в нашу сторону струйку опиумного дыма, тоже улыбнулась.
— Вы уже уходите, друзья? — спросил Вивиан. — Я бы посоветовал посмотреть на то, что Адам придумал для вас на этот раз. Уверен, вы останетесь довольны.
— Благодарю, но нам хочется побыть наедине, — ответил я.
— Мы, наверное, тоже минут через пятнадцать отправимся домой. Да, дорогая?
Женщина величественно кивнула и снова поднесла трубку к губам.
— Знакомьтесь, это Ребекка, — сказал Вивиан. — Дорогая, это Оливия и Джеральд, мои друзья и постоянные клиенты.
Ребекка медленно подняла голову и окинула меня совершенно пустым взглядом зеленых глаз.
— У вас замечательные книги, Джеральд, — проговорила она таким тоном, будто ей сейчас не до меня и не до книг. — На самом деле, замечательные.
И вернулась к своему миру опиумных фантазий, прикрыв глаза и приняв расслабленную позу.
… Первый признак действия наркотика — это не заплетающийся язык и даже не путающиеся мысли. Первый признак действия наркотика — это меняющее свою форму время. Сначала у тебя такое ощущение, будто ты с легкостью можешь подстроить его под себя. Стоит только мысленно приказать времени — и секунда будет длиться вечность, а час пройдет за минуту. Потом ты понимаешь, что все совсем не так — время летит слишком быстро, так быстро, что ты даже не успеваешь это осознать. А потом эти два состояния начинают чередоваться между собой, и ты перестаешь понимать, что происходит. Сейчас время летит быстро, а в следующую секунду все вокруг тебя двигается как в замедленной съемке.
От кофе, который готовили Вивиан и Адам, не заплетался язык, а мысли не путались. Но ощущение времени, то летящего как стрела, то застывающего на месте, каждый раз сводило меня с ума. Это же ощущение не давало определить, когда начинается действие наркотиков и когда оно заканчивается. Ты в один прекрасный момент ловил себя на мысли, что все уже не так, как раньше. А потом постепенно возвращался к своему обычному состоянию. Но ощущение беспорядочного времени жило у тебя внутри еще несколько часов, и порой казалось, что оно возвращается. Вот-вот, сейчас ты сможешь поймать это наглое время за хвост, ты уже с ним совладал…
Тело Оливии в какой-то момент стало продолжением создавшейся у меня в голове иллюзии о статуе. О той самой ожившей статуе, которую создал скульптор, но создал для себя — и в надежде на то, что хотя бы один человек в этом мире найдет в ней отклик. Этим единственным человеком стал я. Не знаю, почему я был в этом так уверен, но сомнений на этот счет у меня не оставалось — другой бы не понял того, что хотел сказать своим творением мастер. Чувство, что она была создана только для меня, и, может, существовала только для меня, а для других ее не было в этой реальности, прочно укрепилось во мне, и я не находил в этом ничего странного. Напротив — мне казалось, что все должно быть именно так.
Это был тот самый случай, когда определения вроде «хорошо» или «плохо» вряд ли смогут достоверно описать секс и связанные с ним ощущения. «Плохо» каким-то непонятным образом становилось «хорошо», а потом они начинали расслаиваться, и уже не было ни того, ни другого. Больше всего это напоминало карнавал или костюмированный бал, где все люди носят маски. Если снимают одну маску, под ней оказывается другая. И так далее, до бесконечности. До утра. До того момента, когда никому уже не будет дела до происходивших ночью событий.
… Оливия наклонилась и, взяв со стола тонкую стеклянную трубочку, вдохнула с лежавшего на столе зеркала оставленную ей половину дорожки кокаина.
— Надеюсь, ты на меня не в обиде? — спросила она, полуобернувшись. — Ты за последние пару часов раза три говорил мне, что вместо зеркала в подобных случаях предпочитаешь женскую задницу. Почему бы нам не повторить это попозже, но по твоему сценарию? Ты оставил мне больше половины, а тебе, наверное, досталась всего-то пара крупинок?
— Ты думаешь, что я — наркоторговец, и у меня дома лежат три килограмма кокаина?
Оливия снова выпрямилась.
— Я не так хорошо знакома с тобой, Джеральд, чтобы делать такие выводы. Ну так что, тебе нравится моя идея?
— Нет. У меня есть идея получше.
Я взял ее за волосы, и она откинула голову назад, прижавшись ко мне.
— Все статуи любят анальный секс, или ты — особенная статуя? — спросил я, наклонившись к ее уху.
— Разве ты еще не понял, что я — особенная статуя, Джеральд? Я люблю все, что любишь ты.
— Значит, ты — послушная статуя?
— А ты не любишь послушные статуи?
Оливия негромко рассмеялась в продолжение своих слов и, взяв мою руку, обхватила губами пальцы.
— Люблю, — ответил я. — Но только те статуи, которые подчиняются исключительно мне.
… Плотные шторы в спальне были задвинуты не полностью, и через тонкую щель между ними проглядывало постепенно светлеющее небо.
— Скоро утро, — сказала Оливия. — Это была очень короткая ночь, правда, Джеральд?
Я не ответил. Мне хотелось спать. Действие кофе постепенно сходило на «нет», и усталость давала о себе знать.
— Твои герои спят, — снова заговорила она.
— А статуи спят?
— Иногда.
Она щелкнула зажигалкой и снова посмотрела в окно.
— Знаешь, что мне нравится в твоих героях? У них не такое сердце, как у всех людей.
— Правда? И какое же?
— Такое же, как на той салфетке, где ты оставил мне автограф. Черное. Только на ощупь оно приятное. Сердце из черного бархата.
Я посмотрел на нее.
— Почему?
— Есть люди, которые живут легко, не напрягаются. Идут по верхам. А потом умирают, так ничего и не поняв. У них обычное сердце. Чистое. Не в хорошем плане, а в том плане, что они жили всю жизнь и не трудились что-либо понять. Не спрашивали себя, зачем они живут. Не спрашивали себя, что им нравится. Вечно шли на поводу у чьих-то стереотипов. Боялись, что кто-то им скажет, что они себя неправильно ведут. А твои герои не такие. Они постоянно чего-то ищут. Они копают глубоко, потому что знают — только там можно найти то, что они ищут. Им все равно, что о них скажет кто-то другой. На ощупь оно приятное для всех, если не вникать. Если вникать, то оно порочное и черное. А если посмотреть глубже, то можно понять, зачем они это делают.
