Камиль Лемонье - Самец
Это было концом битвы. Оба Эйо не подумали остаться, чтобы отразить новое нападение победителей. В разодранных костюмах, с кровью на лице и руках, они удирали по улице домой. Встречные останавливали их и выражали им свое сострадание. На что они только похожи? Словно ободранные зайцы. Эк, ведь даже не пощадили праздничных, новых костюмов! Женщины в особенности изумлялись, всплескивая руками. Эйо старались дать объяснения. Это все мерзавцы Гюлотты ни с того ни с сего вызвали их на драку, когда они мирно сидели в кабаке за кружкой, выхватили даже ножи, тогда как они, безоружные, защищались одними руками. И получилась неравная борьба. Но им это не пройдет даром. Расплата впереди. Позор всей деревне, что не смогли выгнать этих Гюлоттов из кабака. Толпа собиралась, и братья старались использовать ее чувства. Мужчины покачивали головами, молча выслушивая их вранье. Видя, что на их долю выпало одно лишь соболезнование женщин и глупое молчание мальчишек, стоявших перед ними, они двинулись домой.
Когда окончилась борьба, любопытные начали стекаться в кабак, окружали Гюлоттов и закидывали их вопросами. Оба брата ослабели от усталости и были охвачены дрожью после такой неистовой драки. Они поспешили отправиться в лес, присели у ручья, который извивался змейкой под густыми кустарниками, и, уверенные, что никто не побеспокоит их здесь, обмыли себе лица и руки струями воды.
Глава 39
Жестокие дни были для Ищи-Свищи последние две недели. Дикий и гневный, он пылал возмущением против людей и Бога. Много дней и ночей прошло с того вечера, когда они в лачужке Куньоль наговорили друг другу столько колких слов, и она не приходила больше. Проклятая! Он хотел бы видеть, как демоны будут тащить ее в ад, как будет она кипеть в огне неугасимом и вместе с нею – он сам, презирая всякие муки. Пробудившиеся инстинкты дикаря вызывали в его душе ужасные картины пытки, которой подвергалась Жермена. Она позабавилась с ним. Ясно, как солнце на небе, он сделался посмешищем в роли героя фарса, разыгранном ею и этим Эйо. Его заставили поверить тому, чему им захотелось. Он припоминал ее холодность, ее загадочные слова, ее притворство.
Ну и пусть! Он, Ищи-Свищи, поставит на прошлом крест, но такой крест, который стоял бы на погосте над могилой этой ненавистной Жермены. И то сказать, он слишком устал таскать с собой повсюду эту рану в сердце. Раненый зверь излечивается в лесу, но его рана не из таких, которые можно заживить. Довольно с него этого вечного ожидания ее тела и разочарования. Это была не жизнь. И весь остальной мир для него не был уже таким желанным, чтобы он мог возместить чем-нибудь другим то счастье, которое бежало от него, словно неуловимая добыча. Она заставила его отвернуться от своего занятия. Его жизнь свободного человека казалась ему теперь чрезвычайно пустою. Лес с его безмолвием тяготил его. У него уже пропала страсть охотиться за дичью. Он равнодушно пропускал мимо стада диких животных, за которыми прежде гонялся. У него рождались новые, неизвестные раньше печали. Он начинал думать о своем одиноком бродячем детстве, о родных, которые, как и он, прожили свой век в лесах немногим разве лучше, чем кабаны и волки, в печали, жестокости, презренье, ночуя в лачугах, похожих на берлоги; не зная ни довольства ни даже скудного достатка, без желания, глухие ко всему: к любви красивых девушек, к хорошей пище, к уюту крова, блуждая парами, не ведая зачем рождая детей, как щенят, диких, хмурых, сумрачных, умиравших без призора, одиноких с первого до последнего дня. А другие, Эйо, например, или Гюлотты, появлялись на свет Божий в богатых и сытых фермах, и их холили и лелеяли с самых младенческих лет, растили среди общего уважения и радости, и они становились позднее господами, женились на красивых женщинах и, в свою очередь, производили детей, которые вырастали в довольстве и веселье, как они.
На земле живут люди, у которых есть все, и другие, у которых нет ничего, издыхающие с голодухи, лязгающие зубами среди дорог и другие – богачи, одетые в золотые ткани, сидящие за столами яств в своем очаге. Не со вчерашнего дня существует это неравенство. Он знал это хорошо, но раньше оно не задевало его мысли, не оставляло в мозгу отпечатка, теперь оно звучало в нем мятежным набатом. Он был одним из тех, которые со дня рождения были лишены всего. За что? за что? Разве он не человек? Разве среди лесных зверей одни имеют больше, другие – меньше. Разве в обществе, как в чаще лесов, не должна была бы быть равная всем доля, которая обеспечивала бы каждому приют и пищу? По крайней мере, богатство и радость должны бы принадлежать сильным людям, могучим, имеющим зубы и когти. Он вспомнил об одной деревне, где раз в воскресенье, после вечерни, он схватил одного человека, назвавшего его разбойником и вором, за горло среди всего кабака, повалил его и оттиснул на его лбу отпечаток своего каблука, подбитого гвоздями. Да, вот как, его называют разбойником и вором за то, что он охотится за зверями в лесу, как будто лес и звери принадлежат Ивану больше, чем Петру! Разве Господь Бог наложил запрет свыше? Слепы и глупы эти олухи-мужики. Им стоило бы только вооружиться своими вилами и косами, чтобы самим стать господами, иметь богатство, сытно жить, главенствовать над высшими и плодить детей в полнейшем довольстве и счастье. Разбойник! Да, и надо до конца остаться им, восстать бунтом против несправедливости, растереть ее в прах, переменить свое нищенское, убожеское прозябание на независимую и широкую жизнь.
Три ночи блуждал он вокруг фермы Гюлоттов, объятый страстью мщения. Под навесами была навалена солома; ему стоило лишь бросить туда зажженную спичку, вся ферма запылала бы, как охапка табаку. Под покровом пожара он побежал бы к Жермене и там среди пляски пламени, в красном танце высшего, погребального празднества, он крикнул бы ей:
– Твой дом, твой отец, братья, твоя прислуга, животные в конюшне и в хлевах горят из-за тебя. Беснуйся, мучься, зови на помощь. Теперь ты моя. Я хочу увидеть, что останется от твоих костей.
Но природное отвращение к низким деяниям заставило его отбросить свой план. Что сделали ему эти люди? Никакого зла. Он питал злобу лишь против Жермены.
Луч луны отблескивал голубым сиянием на окнах ее комнаты, когда Ищи-Свищи, спрятавшись за изгородь, размышлял. Она спала там, покоясь, полунагая, на своем ложе. И он представлял ее прекрасное тело под одеялом с полными упругими грудями. Жгучим чувством сладострастья закипела его кровь. Сердце судорожно сжалось. Он представлял себе, как пробирается к ней, как касается ее губ поцелуем и погружает свой нож в ее сердце.
Луга начинали бледнеть, и он не замечал наступления дня, лежал на земле, отупелый, уткнув лицо в ладони, глядя теперь, как окна вместо блеклой луны озарялись розовым лучом встававшей зари.
