Виктор Маргерит - Моника Лербье
Они сошлись, зная друг друга, свободно, радостно. Ревновать теперь? По какому праву? Он же не мужик в самом деле! До встречи с Моникой Режи никогда не знал опьяняющего счастья долгой, взаимной любви.
Откровенный до крайности, он не сумел удержать ни одну из тех, которых мог бы привязать к нему его крупный талант, а в особенности он сам как самец. Всех, одну за другой, оттолкнул его убийственный деспотизм.
Ни одна из них, правда, не захватила его так быстро и всецело, как эта изумительная женщина. Любить ее через три месяца после сближения было так же сладко, как в первую ночь.
Она подняла голову и встряхнула кудрями. У нее было столько волос, что даже из коротких она могла бы сделать прическу.
— Значит, тебе не нравится? Скажи откровенно.
— Нет, тебе идет…
— Но…
Он сознался:
— Ну да, она придает тебе слишком мужской вид, не идущий ко всему остальному.
— И тебя… шокирует?
— Нет… да… пожалуй, как нарушение гармонии…
Она улыбнулась.
— Почему ты смеешься?
— Так.
Он раздражился:
— Что ты воображаешь? Я все же не так ограничен, чтобы осуждать стиль Моники Лербье, пусть даже мужской; если он ей нравится.
Моника засмеялась опять:
— А ты пещерный человек. Девственная плева, не так ли? Красное пятно на брачной простыне! И вокруг постели дикари, празднующие жертву попранной невинности!.. Докажи, что нет…
Она погладила рыжие волосы на его груди.
Он сказал:
— Да… Я действительно не сахарный барашек!
— Тиран, но какое тебе дело до моей прически, если она мне идет?
— Она шла прежней Монике…
Моника побледнела… Он испугался и охотно бы взял обратно неосторожные слова. Так камень, брошенный в колодезь, поднимает со дна его тину, взбаламутив кристальную воду. Моника тоже приподнялась. Ей вдруг стало стыдно своей наготы… Она протянула руку, схватила манитэ и инстинктивно им прикрылась.
— Неужели ты думаешь, что я интересовался бы каждой мелочью, касающейся тебя… даже тем, что могут подумать о тебе, если бы я не любил тебя всю, целиком?
— Мне важно только то, что думаешь обо мне ты — ты о сегодняшней Монике, прежняя умерла.
Он покачал головой:
— Женщина не может разрезать себя пополам, как яблоко. С одной стороны, прошлое, с другой — настоящее. Видишь ли, когда любишь и как только полюбишь, душа ищет слияния с любимой. Настоящее нельзя отсечь единым взмахом от прошлого. Все жизненные моменты куют звено за звеном единую цепь. Именно потому что я тебя люблю, я не могу думать о той, какою ты была до меня. И ту я ненавижу.
— Если бы ты меня любил так, как говоришь, ты бы ее не ненавидел, а жалел.
Она встала; он тоже. Они снова превратились в несчастных существ, которым нужно друг перед другом прикрыть тело и душу, и, насытив страсть, они вновь должны были встретиться, как два врага после передышки. С языка его рвались тяжелые признания, но он владел собой. Обидеть ее? Нет, слишком жестоко. Но жалеть…
В нем бушевала злоба. Возбуждали ревнивое страдание даже эти стены пышной комнаты, где только что дышало их счастье.
Исчез узкий диван — на его месте встал тот — большой, на котором Моника курила и отдавалась другим, трепетала и стонала в их объятиях. А там, за стеной, ванна и биде, на котором столькие…
Он молча одевался, торопясь уйти, ему хотелось остаться одному и овладеть волнующими мыслями.
Она поняла драму, возникшую в его душе после двухнедельного рая Розейя. Да, рая!
Значит, ей было дано узнать блаженство этого рая только для того, чтобы потерять его…
Страх лишиться Режи кричал в ней громче самолюбия и толкал на хитрость.
Буассело сидел к ней спиной, зашнуровывая ботинки. Она обвила руками его шею и, делая вид, что ничего не замечает, переменила разговор.
— Не забудь сказать своему издателю, что концовку для книги он получит завтра. Сегодня принесут клише. Я тоже хочу хоть немного жить в твоей книге.
Он обещал, тронутый, согретый этим огнем, еще тлеющим под пеплом ее сердца, но горькое сознание говорило, что это сердце почернело и испепелилось до конца. Ослепленный эгоизмом собственника, он не заметил, как очистилась душа Моники в поглощающем пламени ее любви.
С тех пор, как она узнала Режи, уже никто, кроме него одного, не мог дать ни радости, ни горя. Из Розейя она вернулась обновленная — другая Моника, другая женщина.
Прошли дни, недели…
Они купили автомобиль. Им нравилось очарование неожиданных прогулок, бегство от самих себя. Ей хотелось купить более удобную и быструю машину. Но он отказался и сердился, когда она бралась править.
Но, близорукий и рассеянный, он поневоле допустил ее к рулю.
После нескольких уроков Моника стала хорошим шофером, а он добросовестным механиком. Но второстепенная роль — хотя он часто и шутил над этим, покуривая трубку, — уязвляла его самолюбие. Моника об этом не догадывалась. Почему же связанные физически, они не могли сблизиться и духовно… С его возвышенными взглядами, нежным сердцем под грубой внешностью — каким бы чудесным товарищем он был…
И даже первые их недоразумения — его дикая ненависть при каждом поводе к ревности — разве не было это доказательством, льстящим самолюбию привязанности?
В тяжелые минуты его замкнутого молчания, язвительных намеков и несправедливых, мучительных нападок Моника убеждала себя: «Все потому, что он меня безумно любит».
Нужно встречаться чаще, подумала она однажды. Что если нанять для этого квартиру! Он ходил бы каждый день завтракать с матерью — ему не хотелось огорчать больную старуху.
Монику тяготила эта двойственная жизнь, разорванная на части работой, а главное, нежеланием Режи поселиться отдельно от матери.
Краткость их встреч, кроме ночей, проводимых на улице Пигаль, всегда оставляла в них ненасытную жажду обладания, и любовь не угасала, но росла.
О эта мучительная и неутолимая жажда!
Курительная, бывшая в холостяцкой квартире, несмотря на все изменения, продолжала терзать его воспоминаниями прошлого, вызывая вечную враждебность. Моника впала в отчаяние.
Ее начинал раздражать этот диссонанс, в котором она была не виновата, и она повторяла: «Прошлое есть прошлое! Ни ты, ни я его не можем изменить. Ведь я тебя люблю. Что тебе до остального?»
Он соглашался, каялся и почти сейчас же начинал все сначала.
Не имея поводов придираться к настоящему, он вечно с болезненным любопытством упрекал ее прошлым.
Самым мучительным воспоминанием был Пеер Рис.
Режи изорвал и швырнул в печку Самэна, не прощая «Саду инфанты» лавандовую веточку, еще трепещущую от эротического признания.
