Октав Мирбо - Дневник горничной
— Мы еще потолкуем… я стар… я безобразен… возможно… Но чтобы устроить женщину, Селестина… запомните это хорошенько… я ни за чем не постою… Мы еще потолкуем…
Устроить женщину! Есть же такие несчастные! Что это — угроза?.. Или обещание?
Сегодня Жозеф по обыкновению молчалив… Можно подумать, что между нами вчера ничего не произошло… Уходит, приходит, работает… ест… читает газету… как всегда…. Я смотрю на него, и мне хочется его возненавидеть… хочется, чтобы он показался мне таким отвратительным, чтобы я навсегда от него отшатнулась… Но этого нет… Ах! как это все странно!.. Этот человек наводит на меня дрожь… но отвращения к нему я не чувствую… И это тем больше меня изумляет, потому что теперь я убеждена, что это он убил, изнасиловал маленькую Клару в лесу!..
X
3-го ноября.
Ничто не доставляет мне такого удовольствия, как прочесть в газетах имя особы, у которой я когда-то служила. — Сегодня утром, я более, чем когда либо, испытала это удовольствие, прочтя в «Petit Journal», что Виктор Шариго выпустил новую книгу, наделавшую много шуму, от которой все в восторге… Книга называется: «От пяти до семи»… Успех ее — сенсационный… В газете говорится, что это — ряд этюдов из светской жизни, блестящих и хлестких, под внешней легковесностью которых, однако, скрыта глубокая философия. Воздавая похвалы его таланту, газета восхваляет также Виктора Шариго за его изящество, элегантность, блеск салона… Ах! я могу многое рассказать о его салоне… В продолжение восьми месяцев я служила горничной у Шариго, и полагаю, что еще никогда не видала подобных уродов… Впрочем, Бог знает!
Весь свет знает имя Виктора Шариго. Он выпустил целый ряд нашумевших книг. Наиболее известные это — «Их Подвязки», «Как они спят», «Колибри и Попугаи», «Сентиментальные Бигуди». — Он чрезвычайно умный человек, страшно талантливый; все несчастье его заключается в том, что успех и состояние достались ему слишком легко. В начале карьеры он подавал громадные надежды. Все были поражены его необычайной наблюдательностью, его мощным сатирическим дарованием, беспощадной, меткой иронией, глубоко задевавшей смешные стороны человека. У него свободный, широкий ум, для которого все светские условности — ложь и холопство, благородная и проницательная душа, которая, вместо того, чтобы сгибаться пред унизительными предрассудками, смело направляется к возвышенному идеалу. По крайней мере так изображал мне Виктора Шариго один из его друзей, художник, ухаживавший за мной, к которому я иногда ходила, и от которого заимствовала вышеприведенные мнения и нижеследующие подробности относительно жизни и творчества этого знаменитого человека. Изо всех уродливостей, бичуемых им, Шариго особенно облюбовал снобизм. В своих пламенных речах, еще более чем в книгах, он отмечал в нем черты моральной трусости, интеллектуального ничтожества, клеймил беспощадно с определенной философской точки зрения, меткими, ядовитыми эпитетами, которые затем разносились по всем перекресткам Парижа, делаясь своего рода классическими выражениями… Можно было составить изумительную характеристику снобизма из впечатлений, набросков, силуэтов, явившихся результатами его оригинального неустанного творчества… Казалось, уж если кто застрахован от этой нравственной заразы, свирепствовавшей в салонах, — это Виктор Шариго, лучше всех снабженный великолепным противоядием — иронией… Но человек весь состоит из неожиданностей, противоречий, непоследовательности и сумасбродства…
Лишь только его коснулись ласки успеха, как затаенный в нем сноб, почему он и изображал его с такой силой, — проснулся и загорелся, как снаряд, которого коснулся электрический ток… Он стал бросать знакомства, сделавшиеся для него обременительными или компрометирующими, оставляя только те, которые, по их признанным талантам или по своим положениям в прессе, могли быть ему полезны. Одновременно с этим, он с ожесточением занялся своим туалетом и модой. Он появился в сюртуках самого рискованного покроя; носил воротники и галстуки 1830 года, бархатные жилеты с невероятными вырезами, кричащие брильянты; вынимал из металлического инкрустированного дорогими камнями портсигара сигаретки, обернутые в кредитки… Несмотря на все это, однако, он с своей тяжеловесностью, неуклюжестью, толщиной и вульгарными замашками, оставался все тем же увальнем, овернским мужиком, каким был… Он слишком недавно перенесся в этом элегантный мир и сколько он ни изучал самые изысканные образцы парижского шика, ему не удавалось добиться этой легкости, гибкости и изящества, которые он — и с какой свирепой завистью — наблюдал у завсегдатаев клубов, скачек, театров и ресторанов. Он изумлялся, потому что, в конце концов, он заказывал только у самых известных портных, знаменитых бельевщиков и первых сапожников… Рассматривая себя в зеркале, он минутами приходил в отчаяние от своей наружности.
— Сколько бы я ни напяливал на себя бархату и шелку, у меня всегда вид чучела. Что-то не так…
Что касается г-жи Шариго, которая до этих пор одевалась со скромным вкусом, она тоже начала облекаться в кричащие сногсшибательные наряды; стала носить чересчур рыжие волосы, слишком крупные брильянты, слишком шуршащие шелка, и приобрела вид прачечной королевы и величественность балаганной императрицы… Над ней много и жестоко смеялись. Знакомые, пораженные этим соединением роскоши с безвкусием, мстили Шариго, говоря о нем с сожалением:
— В самом деле ему не везет…
Благодаря удачным подходам, бесконечным манерам и бесчисленным пресмыканиям, им удалось, наконец, пролезть в «высший свет» — к еврейским банкирам, венесуэльским герцогам, бродячим эрцгерцогам и престарелым дамам, помешанным на литературе, сводничестве и Академии… И они уже больше ни о чем не думали, как о поддержании этих новых знакомств и приобретении других, еще более желательных и недосягаемых, еще, и снова еще.
Как-то раз, чтобы отделаться от приглашения одного скромного знакомого, с которым он еще поддерживал сношения, Шариго написал ему следующее письмо: «Мой милый друг, мы в отчаянии. Извини, но мы не можем сдержать слова на понедельник. Мы только что получили, на этот же день, приглашение обедать у Ротшильдов, — это в первый раз… Ты понимаешь, что мы не можем отказаться. Это было бы для нас огромным огорчением… К счастью, я знаю твое доброе сердце. Я уверен, что ты не будешь на нас сердиться и разделишь нашу радость и гордость».
В другой раз он рассказывал, как он покупал виллу в Довиле:
— Я не знаю, в сущности, за кого они нас там принимали… Кажется, за журналистов, за каких-то богем… Но я им показал, что у меня есть нотариус…
