Лора Касишке - Будь моей
Его прохладное тело в темноте казалось голубым; он придавил меня своим весом.
— Да, Брем, — ответила я. — Я счастлива.
— Я тоже, — сказал он.
Мне было легче говорить, не глядя ему в лицо, в бездонные глаза. Только так я смогла задать мучивший меня вопрос:
— Брем, как это все получилось?
— Ты сбила оленя. Я тебя увидел. И понял, что должен тобой завладеть.
— Это правда? Я хочу сказать, разве ты не видел меня раньше?
— Может, и видел. Но не такой. Не в такой юбке. Не такой… благоухающей. Как роза. Я действительно тебя заметил, детка. Тебя невозможно было не заметить.
Но ведь Гарретт говорил, что он упоминал обо мне. Потрясная преподавательница с кафедры английского языка. Всем надо записаться к ней в группу. Гарретт не сомневался, что он имел в виду меня.
Но если не меня, то кого? Не считая Аманды, все остальные женщины на кафедре были старше. Ни одну из них без сарказма нельзя было назвать «потрясной». Неужели это?..
— Ты раньше видел Аманду Стефански? — спросила я.
— А кто это? — поинтересовался Брем. Он гладил мое бедро, затем перекатился на бок.
— Женщина, которая подошла к нам в кафе. Преподавательница английского.
Он снова лег на спину:
— Конечно, видел.
— И что скажешь?
— На первый взгляд — простушка, — проговорил Брем. — Впрочем, довольно сексуальная. — И добавил: — Но с тобой не сравнится. — И снова заключил меня в объятия, прижимая к моему телу свой возбужденный член.
Чуть позже я встала попить воды из-под крана в ванной.
Включила свет и посмотрела на себя в зеркало.
На правом плече ясно виднелись следы зубов.
В перерыве между занятиями я отправилась в дамскую комнату проверить укусы. От их вида у меня прервалось дыхание и между бедрами прокатилась глубокая электрическая волна. Был четверг, значит, ночевать я буду дома. Я сама не понимала, кто из двоих — Брем или Джон — был виновником охватившего меня страстного желания. Чего я хотела? Чтобы меня еще раз искусал любовник? Или чтобы муж обнаружил, что меня искусал любовник?
— Он тебя кусал? — Джон стаскивал с меня блузку.
Я кивнула.
Он увидел следы, которые за день из розовых превратились в фиолетовые.
Я почувствовала, как он напрягся. Впившись в отметины ртом, он рванул с меня блузку — превосходную белую блузку, которая подходила ко всем моим юбкам и брюкам, в которых я ходила на работу, — и перламутровые пуговицы запрыгали по полу.
Гарретт.
Посреди ночи я проснулась рядом с Джоном. Все тело ломило, конечности одеревенели, как будто я много часов проспала в поезде. Меня разбудила необходимость помочиться, давшая о себе знать острой болью в животе, сменившейся тупым зудом.
В темноте я пробралась в ванную комнату и, только встав с унитаза, включила свет и посмотрелась в зеркало. Передо мной стояла незнакомка (в зеркальном отражении я теперь всегда вижу женщину, не имеющую ничего общего с той, что ожидаю увидеть), но на вид совсем не отвратительная.
Женщина, которую муж трахает на полу гостиной.
Женщина, любовник которой ревнует ее к другому — тому, что пишет ей любовные записки.
Мои темные волосы спутались, а макияж пятнами размазался по лицу.
Изучая в зеркале свои неясные очертания, я подумала, что выгляжу довольно молодо, будто вернулась на годы назад, когда, переходя через дорогу, слышала, как мужчины с тротуара и из проезжающих мимо машин свистят мне вслед.
Этот свист заставлял меня опускать глаза. Я чувствовала себе униженной подобными знаками внимания, но в то же время, не знаю почему, — польщенной до глубины души.
Я сфокусировала взгляд и снова стала собой.
Женой Джона.
Матерью Чада.
Любовницей Брема…
В тот же миг я вдруг поняла, кто пишет записки. Если это не Брем, то…
Разумеется, Гарретт.
Гарретт.
Бедный, потерянный Гарретт, чье маленькое костлявое тельце я взяла на руки, когда он, семеня за Чадом, шлепнулся на подъездной дорожке и поднялся с разбитыми коленками.
Моя юбка из индийского ситца вся перепачкалась в крови мальчика, а блузка промокла от его слез.
Он был маленьким даже для своего возраста, с волосами, торчком стоявшими на затылке, пахнувший кукурузными хлопьями и солнцем. Рыдая, он прижимался лицом к моему животу. Я налепила на каждую коленку по лейкопластырю и угостила его мороженым-сандвичем.
Конечно, Гарретт.
Мать у него; говорят, она пила запоем. Отец тоже умер.
Наверное, Гарретт увидел меня в коридоре, и у него в памяти всплыли смутные картины того, как много лет назад я его утешала. Он вспомнил, как я его обнимала, и решил — нелепость, конечно, — что влюблен в меня. Просто потому, что я проявила к нему доброту, а он был так одинок. Очевидно, именно поэтому он и сказал, что записки писал Брем. Смутился, что понятно. И попытался замести следы.
Ох, Гарретт. Сидя на крышке унитаза, я думала о том, как он сидел напротив меня под «Розой» Дали и рассказывал, что идет служить во флот. Неужели пытался произвести на меня впечатление? Победитель…
Господи, только не это.
Бедняга Гарретт… Как сейчас вижу его тощую попку, зависшую в воздухе. Вижу, как он лупит грузовичком о ножки моего кофейного столика и рычит: «Рр-рр…»
Господи, молю, не допусти, чтобы малыш Гарретт попал на войну и погиб.
Я проснулась утром оттого, что Джон дышал мне в шею:
— Хочу, чтобы ты привела его сюда. Я хочу, чтобы он трахал тебя в нашей постели. — Он взобрался на меня, упираясь в лобок твердым пенисом.
— Каким образом? — спросила я.
— Понятия не имею, — ответил он. — Скажи, что я уезжаю из города. Я действительно уеду. Только вернусь немного раньше.
Своими ногами он раздвинул пошире мои.
Неужели он это серьезно? Зачем мне ненужный риск? И вообще, это глупо. Он не знает Брема. Не понимает, чего просит.
Или ему просто плевать на меня, на наш брак, на все, что не касается его сексуальных фантазий.
— Нет, — отрезала я.
На его лице отобразилось удивление:
— Почему?
— Потому, вот почему! С какой стати ты мне это предлагаешь?
— Потому что я… потому что мне… — Казалось, он вообще не понял вопроса. Обиделся.
— Нет, — повторила я, мягко толкая ладонью его в грудь. — Я не собираюсь приводить его сюда, Джон. Я никогда его сюда не приведу.
Джон откатился в сторону, продолжая пристально смотреть на меня с недовольным и сердитым видом. Его лицо приняло упрямое выражение. Я вспомнила маленького Чада, который, скрестив руки на груди, замер перед витриной магазина игрушек «Хот Уилз», наотрез отказываясь уходить, пока ему не купят еще одну машинку.
