Анаис Нин - Генри и Джун
Пока я жду Хьюго в машине, я пишу на пачке сигарет (на обороте «Султан» есть довольно много пустого места).
Хьюго выяснил, что я не говорила с садовником о нашем саде и не разговаривала с каменщиком о починке треснувшего бордюра у бассейна, не оплатила счета, пропустила примерку вечернего платья и запустила все домашнее хозяйство.
Однажды вечером позвонила Наташа. Я собиралась провести несколько вечеров в ее студии. Она спросила:
— Что ты делала последние десять дней?
Я не отвечаю, потому что может услышать Хьюго.
— Зачем звонила Наташа? — спрашивает он.
Позже, когда мы уже лежим в постели, Хьюго читает, а я пишу. Повернув голову, он может все прочитать, но он даже не предполагает, что я пишу такие предательские слова. Сейчас я думаю о муже хуже, чем когда бы то ни было.
Сегодня, когда мы работали в саду, я как будто снова ощутила себя в Ричмонд-Хилл. Там я сидела, со всех сторон обложенная книгами, а Хьюго проходил мимо в надежде хоть одним глазком на меня взглянуть. Господи, сегодня я на какое-то мгновение опять почувствовала себя влюбленной в него чистой душой и невинным телом. Эта частица меня выросла до невероятных размеров, когда я начала вытягивать из небытия свою юношескую любовь, старые воспоминания. А теперь я — та самая обнаженная женщина, что лежит на огромной постели и наблюдает, как над ней склонился мужчина, которого она очень любила в юности, а сейчас перестала хотеть.
После разговора с Генри, когда я призналась ему в том, в чем не признавалась даже наедине с собой, моя жизнь изменилась, деформировалась. Моя неугомонность всегда была весьма неопределенной, безымянной, а теперь обрела невыносимо ясные черты. Именно это мне больше всего и не нравится в самой совершенной и самой прочной структуре на свете — браке. Как только брак начинает шататься, вся жизнь разваливается на куски. Моя любовь к Хьюго стала сестринской. Я почти с ужасом осознаю эту перемену: она не внезапна и происходит очень медленно, но все ближе и ближе подплывает к поверхности моего сознания. На все признаки этой перемены я закрывала глаза. Больше всего на свете я боялась признаться себе, что не хочу страсти Хьюго. Я рассчитывала, что стану легко раздавать свое тело. Но ничего не вышло. К Генри я ощутила тягу во всех его проявлениях. Мне очень страшно, потому что поняла весь ужас моего заточения. Хьюго изолировал меня от всех, поощряя любовь к одиночеству. Теперь я жалею о годах, когда муж не давал мне ничего, кроме своей любви, сделав меня такой, какая я сейчас. То были годы голода и опасности.
Я должна разрушить всю свою жизнь, но не могу этого сделать. Моя жизнь не так важна, как жизнь Хьюго, а Генри я не нужна, потому что у него есть Джун. Но что бы во мне ни зародилось такое, что выходит за общепринятые рамки и за рамки понимания Хьюго, оно будет расти и развиваться.
Май
Я никогда не понимала так ясно, как сегодня, что мой дневник — порок, болезнь. Я вернулась домой в половине восьмого, измотанная ночью, проведенной с Генри, и тремя часами с Эдуардо. У меня не хватило сил снова идти к Генри. Я поужинала, покурила, помечтала. Проскользнув в свою спальню, поняла, что рада затворничеству и погружению в себя. Я достала дневник из последнего тайника под туалетным столиком и бросила его на кровать. Я подумала: вот так же курильщик опиума скручивает себе папироску. Этот дневник — как часть меня, поэтому в нем отражается и двойственность моей натуры. Куда делась моя невероятная усталость? Время от времени я переставала писать и тут же чувствовала ужасную сонливость. Но не проходило и нескольких минут, как почти маниакальное нетерпение заставляет меня вернуться к дневнику.
Я исповедуюсь Алленди. Многословно рассказываю ему о детстве, цитирую отрывки из старых дневников. Откровенные рассказы об отце, теперь они так понятны, ведь я говорю о своей страсти к нему. И главное — чувство вины: мне всегда казалось, что я не заслуживаю ничего хорошего.
Мы обсуждаем финансовые проблемы, и я говорю, что визиты к нему слишком дороги, я не могу посещать его чаще. Тогда Алленди не просто снизил цену почти вдвое, но предложил мне оплатить все посещения, работая на него. Я очень польщена.
Мы обсуждаем физиологические факторы. Я слишком худа. Несколько лишних фунтов могли бы пойти мне на пользу. Добавит ли Алленди к психологическому лечению еще и медикаментозное? Я признаюсь, что меня тревожит размер груди, — может, в моем организме есть мужские гормоны, и потому-то у меня фигура как у мальчика?
Алленди:
— Грудь у вас совсем не развита?
— Совершенно. — И добавляю: — Вы врач, и мне не стыдно будет показать вам ее.
Я обнажаюсь, и он смеется над моими страхами.
— Совершенно женская грудь, — говорит он, — небольшая, но хорошей формы. У вас прекрасная фигура, правда, лишняя пара фунтов не помешала бы.
Каким глупым было мое самоистязание!
Алленди хорошо видит мою скованность. Я как будто окутана какой-то дымкой, вуалью фальши; но вот, оказывается, меня очень легко познать, просто я этого не знала. Во мне живут два голоса: один, по Фрейду, похож на голос ребенка перед первым причастием, слабый и почти беззвучный, второй звучит увереннее, глубже и проявляется тогда, когда я по-настоящему уверена в себе.
Алленди считает, что я создала некую искусственную личность и защищаюсь ею, пряча себя настоящую. Я спряталась за обаятельной, ласковой, веселой манерой держаться.
Я попросила Алленди помочь мне физически. Было ли то, что я показала ему свою грудь, слишком откровенным жестом? Неужели я хотела проверить на нем свои чары? Приятны ли мне были его комплименты, живой интерес?
Кто же меня лечит, Алленди или Генри?
Новый виток любви Генри погрузил меня в блаженство, какого я раньше не знала. Раньше он хотел держаться от меня на расстоянии, не хотел оказываться под моей властью, становиться очередным номером в списке моих любовников. Генри не хотел серьезных отношений… А теперь! Он хочет стать моим мужем, все время быть рядом; пишет письма той девочке, какой я была в одиннадцать (она очень его тронула). Генри хочет оберегать меня, делиться всем, что у него есть.
— Я никогда не думал, что в такой хрупкой малютке может быть столько силы. Неужели я когда-то сказал тебе, что ты некрасива? Как я мог! Ты прекрасна, прекрасна!
Теперь, когда он целует меня, я не отстраняюсь.
Лежа в постели, я кусаю его.
— Мы пожираем друг друга, как два дикаря, — говорит Генри.
Я забыла о своем страхе показаться ему обнаженной. Генри любит именно меня. Мы смеемся над моей худобой. Он заставил меня изменить прическу, потому что ему не нравился строгий испанский стиль. Теперь я зачесываю волосы назад и поднимаю их над ушами. Мне теперь кажется, что ветер обдувает мне лицо, я выгляжу моложе, не стараюсь стать роковой женщиной. Это просто не нужно. Я чувствую, что любима такой, какая есть. Во мне любят мое внутреннее «я», каждое слово, которое я пишу, мою беззащитность, все мои печали, борьбу и недостатки, даже худобу. Я и сама люблю Генри точно так же. Я даже не могу ненавидеть его стремление к другим женщинам. Несмотря на всю любовь ко мне, Генри интересно встречаться и с Наташей, и с танцовщицей Моной Пайвой. У него дьявольское любопытство к другим людям. Я никогда не встречала такого разностороннего человека, личность такого диапазона.
![Ульяна Соболева - Пусть меня осудят...[СИ]](/uploads/posts/books/124/124.jpg)