Ночная смена (ЛП) - Краун Энни

— И ты лучше разбираешься в поэзии, чем думаешь.

— Спасибо, Холидей, — холодно говорит он.

Еще один шаг.

— И играешь в баскетбол с начальной школы, так что ты дисциплинирован и знаешь цену тяжелой работе. Был капитаном команды, значит, у тебя хорошо с лидерством и ответственностью. И ты собираешься окончить школу с отличием.

Еще один шаг, отчего Винсент с трудом сглатывает.

Словно мое присутствие заставляет его нервничать.

Словно он наконец-то понимает.

— Есть причина, по которой ты даешь мое собственное резюме? — спрашивает он немного хрипловатым голосом.

Теперь Винсент достаточно близко, чтобы я могла протянуть руку и дотронуться до него. И, черт возьми, хочу ли я прикоснуться? Конечно, черт возьми!

Но схватить Винсента за рубашку и поцеловать не решит проблем. Итак, я просто крепко сжимаю цветы и отказываюсь разрывать зрительный контакт, надеясь, что слова значат для него так же много, как и для меня.

— Ты мне нравишься, — признаюсь я, лицо так горит, что это почти причиняет боль. — Очень. Мне нравится, что мы можем говорить о чем угодно и нравится, что у нас одинаковое чувство юмора, нравится, что ты понимаешь меня, когда я огрызаюсь, и мне… нравится, что ты ругаешь меня, когда я веду себя глупо.

Винсент фыркает. Я воспринимаю это как хороший знак.

— Хотя я ненавижу чувствовать себя глупой, — продолжаю я. — Это, наверное, самый большой страх. Может быть, из-за дислексии или того, что я интроверт, не знаю. Наверное, у меня огромное эго. Мы можем провести психоанализ позже.

Я не могу смотреть ему в глаза, поэтому пристально смотрю на спиралевидные семена одного из подсолнухов.

— Но на вечеринке по случаю твоего дня рождения я… я просто почувствовала, что если проигнорирую все тревожные и предупреждающие сигналы, то буду глупой и нарвусь прямо на неприятности. Так что, я попыталась прислушаться к интуиции и теперь чувствую себя ужасно из-за того, что слишком остро отреагировала и дала повод сомневаться. Я не знаю, как здесь победить. Не думаю, что смогу. Но так же не думаю, что меня это волнует, потому что я лучше буду глупой, чем снова причиню тебе боль. Потому что ты мне действительно нравишься.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Сначала Винсент ничего не говорит, поэтому мои слова тяжело оседают в тишине.

Я никогда никому раньше не признавалась в чувствах.

Это ужасно.

Словно я действительно отдала свое сердце — в буквальном смысле внутренний орган, необходимый для выживания, — и предоставила выбор: либо принять его, либо швырнуть через весь книжный магазин. Я не могу смотреть Винсента в глаза. Если сделаю это, то точно разрыдаюсь. Поэтому пытаюсь взять себя в руки и дать ему время, необходимое для того, чтобы переварить то, что я вывалила, но, черт возьми, как бы хотела, чтобы у меня были свободные руки — поправить волосы или поковырять ногти или сделать что-нибудь еще, кроме как стоять перед ним и держать эти глупые цветы, затаив дыхание, ожидая, что он швырнет в меня это жалкое, неряшливое, невысказанное оправдание грандиозного жеста в ближайший мусорный бак.

Вместо этого он говорит, очень мягко:

— Ты не глупая, Кендалл.

Я усмехаюсь.

— Ладно, немного глупая, — исправляется он с помощью едва заметного подергивания губ. — Но я мог бы справиться лучше. Ты сказала, что было некомфортно, когда в это были вовлечены все мои друзья и чувствовала, что у тебя есть аудитория, и я все равно пригласил тебя на свидание перед всеми ними. Я перешел одну из границ, и прошу прощения за это. За неуважение к тебе.

Требуется целых шесть секунд, чтобы осознать, что он тоже извиняется.

Он протягивает оливковую ветвь и подводит нас к компромиссу. Винсент тоже хочет восстановить то, что мы разрушили. Такое чувство, что солнце пробивается сквозь тучи после долгой недели мрачной, ледяной тьмы и я ничего так не хочу, как запрокинуть голову и погреться в тепле, которое приносят его слова — облегчение, но потом понимаю, что он делает это снова.

Дает именно то, что, по его мнению, я хочу.

— Боже, — говорю я. — Прекрати. Пожалуйста. Ты должен перестать быть таким… таким милым со мной.

Винсент издает испуганный смешок.

— О чем ты говоришь?

— Я испортила тебе день рождения! По сути, обвинила в том, что ты переспал со мной в рамках какого-то дерьмового женоненавистнического спора со своими друзьями. Я облажалась, так что я та, кто должен сделать широкий жест, пресмыкаться и унижаться публично или что-то в этом роде. Так что, может, перестанешь быть таким чертовски самоотверженным, минут на пять, и позволишь себе разозлиться? Почему это так трудно — в первую очередь подумать о себе? А? Ты говоришь, что я могу попрактиковаться на тебе и заучиваешь стихи, а потом съедаешь меня на свой гребаный день рождения, и я понятия не имею, чего ты хочешь. Что с тобой такое?

Я тычу его в грудь букетом подсолнухов для пущей убедительности.

Наконец-то я вижу в Винсенте первую настоящую искру гнева.

— Не знаешь, чего я хочу? — требует он низким и грубым голосом. — Серьезно?

Когда он оглядывает меня с ног до головы одним медленным движением, в глазах горят не просто негодование и фрустрация. Это откровенный, непримиримый голод. Зеркальное отражение моего желания, а под ним крошечная щепотка чего-то горько-сладкого, чего-то подозрительно похожего на тоску, что подсказывает, что эта неделя для него была такой же болезненной, как и для меня.

Я крепче сжимаю записку в руке и вспоминаю его хайку²².

— Ну, теперь я понимаю, — говорю я несчастно.

Винсент еще не закончил. Он делает шаг ко мне, так что мы оказываемся лицом к лицу, возвышается надо мной каждым дюймом своего абсурдного, ненужного, честно говоря, чрезмерного роста.

— Я поцеловал тебя, потому что хотел поцеловать, — говорит он. — Я выучил стихи, потому что хотел иметь возможность поговорить о том дерьме, которое тебе нравится, — он понижает голос. — И я съел тебя, потому что это был мой день рождения, и все, чего я хотел, это заставить тебя кончить. Это было для меня, Кендалл. Все это было ради меня. Я сделал это не просто из вежливости. Я сделал это, потому что ты мне нравишься.

У меня кружится голова.

В мозгу короткое замыкание. Все, что я могу делать, это стоять с открытым ртом, покачиваясь и цепляясь за подсолнухи, как за спасательный плот и смотреть в огромные карие глаза Винсента Найта. Потому что, ну, мозг явно пытается меня надуть. Но нет никаких доказательств того, что это шутка или ложь, или что я каким-то образом неправильно истолковала слова. Здесь нет права на ошибку. У меня нет возможности переосмыслить это.

«Ты мне нравишься»

— Но разве ты не злишься? — хриплю я.

Винсент широко разводит руки ладонями вверх.

— Конечно, я злюсь. Ты говоришь, что сбежала, так как решила, что я переспал с тобой только для того, чтобы произвести впечатление на друзей. Злюсь, что ты думала, что я могу так поступить. Злюсь, что не нашел времени познакомить тебя со всеми членами команды, чтобы ты не нервничала так сильно. Я поторопился с этим — с самого гребаного начала — и не знаю, как с тобой не торопиться, и это заставляет чувствовать себя глупым, эгоистичным и выжившим из ума. Так что да. Я чертовски зол, Холидей. Но ничто из этого не меняет моих чувств к тебе.

«Мне действительно нужно присесть», — оцепенело думаю я. Но мы в середине прохода, а ближайшие стулья стоят у входа в книжный магазин, возле журналов, и, боже, я, кажется, в шоке или что-то в этом роде?

— Предполагается, что я та, кто оказывает грандиозные жесты, — слабо возражаю я.

Винсент складывает руки на груди.

— Ты не будешь оказывать грандиозные жесты, Холидей.

Я поднимаю записку.

— Я буквально делаю это прямо сейчас.

— Ладно, прекрати. Может быть, я хочу хоть раз побыть героем, хоть отец и не миллиардер, и я не состою в гребаной мафии…