Татьяна Розина - Кама с утрА. Картинки к Фрейду
— Не кричи, всё будет хорошо, потерпи немного, тебе будет приятно, поверь…
Он говорил и говорил, сюсюкая, как с маленьким ребёнком, одновременно с этим задирая на мне рубашку. Правая рука по-прежнему плотно сдерживала мой крик, левой же он стал ковыряться у меня между ног, словно что-то ища внутри.
— Раздвинь ножки, ну же, не зажимайся, так будет лучше, — причитал он мне в ухо.
Он долго возился, пыхтел и сипел. Мне стало страшно, я не выдержала и закрыла глаза.
— Смотреть, — громким шёпотом прошипел он, — кому сказал… смотреть…
Я снова открыла глаза, из которых полились слёзы. Сначала от страха. Потом от боли. Казалось, кто-то разрывает меня на две части. Во мне что-то хрустнуло, будто в коридоре хлопнули дверью. Дядька приподнялся, я почувствовала облегчение.
— Вот видишь, как… быстро… и хорошо… — бурчал он, застёгивая брюки.
Я лежала на белой простыне и чувствовала, как подо мной расползается горячая липкая влага. Дядька увидел кровь, и недовольно сказал:
— Надо же, как напачкала. Иди, помойся. А простыню выброси в ведро, я вынесу на помойку. И смотри, скажешь отцу, завтра выдеру, встать не сможешь.
С тех пор я жила в страхе. В безумном страхе ожидания, когда мучитель явится ко мне снова. Он приходил не очень часто и был у меня недолго. Но то, что он делал со мной, казалось иезуитской пыткой. После его визитов, я чувствовала себя раздавленной, тело ныло и иногда на следующий день я не могла встать с кровати. Папа, занятый своими делами, не замечал того, что происходило с дочерью. Наш контакт ограничивался одним вопросом.
— Как дела? — спрашивал он, в те крайне редкие моменты, когда мы пересекались с ним на кухне.
Еще реже он спрашивал:
— Школу не пропускаешь?
Но ответа он не ждал. Даже если я начинала что-то говорить, не обращая внимания, он брал бутылку из холодильника, или ставил чайник на горелку… Он мог тут же, крикнуть кому-то в комнату:
— Светка, тебе рюмку нести или из горлА будешь?
Я понимала, он меня уже не видит…
Моя жизнь превратилась в ад. Выхода из которого я не находила. Рассказать кому-то в школе, или соседке по дому, что ко мне ночью под одеяло залезает дядька, не приходило в голову. Мне было стыдно… Стыдно за то, что со мной происходило. Хотя я была в этом ничуть не виновата. Всю свою боль я носила в себе.
Но самое страшное случилось, когда я забеременела. Мой мучитель следил за месячными. Он почему-то обожал, когда я кровила и старался не пропускать эти дни. Как-то он спросил:
— А что твои дела? Я же помню, они были последний раз… — он задумался, вспоминая дату.
— Да, их два месяца нет, — подтвердила я.
— Ты не залетела? — спросил он, ничуть не расстроившись. — Ладно, не переживай. У тебя есть я. В беде не оставлю. Скажи дяде Коле «спасибо!» — сказал он и погладил меня по голове.
Весь ужас ситуации был в том, что я ненавидела и боялась этого дядю Колю. Но вместе с тем, я каким-то извращённым чувством тянулась к нему. Он доставлял боль, но вместе с тем, был единственным, кто заботился обо мне и ласкал. Дядя Коля приносил конфеты, гладил меня по руке и, тычась носом в плечо, говорил ласковые слова. В эти минуты я не боялась его, не убегала, а прилипала к нему своим детским тельцем, ища защиты. Хотя сам он и был тем человеком, от которого мне нужна была эта самая защита. Такой вот парадокс…
На следующий день после того, как дядя Коля обнаружил задержку моих месячных, он забрал меня из дома и, остановив такси, куда-то повёз. В машине мы сидели молча.
— Осмотри девчонку, — сказал он дядьке, к которому привёз меня.
— Пусть раздевается, вон диван, — дал указание мужчина.
— Снимай трусики и ложись, — сказал дядя Коля, подталкивая меня в спину, — не бойся, этот дядя — доктор, его нечего бояться. Ну, давай же… быстрее… А потом поедем в магазин и я тебе куплю куклу. Ты же хочешь куклу?
Дядька, который должен был со мной что-то делать, действительно надел на себя белый халат, что немного успокоило. Но раздеваться я никак не хотела. Дядя Коля, ласково поглаживая меня по голове, стянул с меня трусики. Он хотел снять и платье, но я вцепилась двумя руками и тянула его за подол вниз.
— Ладно, пусть останется так, только подними повыше, — руководил процессом доктор.
Меня чуть ни силком уложили на диван и раздвинули ноги. Одну велели положить на спинку дивана, а вторую за голень крепко держал дядя Коля, присевший рядом на табуретку. Выгнувшись, он пытался заглянуть в меня вместе с доктором, будто что-то там было видно. Доктор натянул на руки резиновые перчатки и взял со стола блестящие железки, от вида которых душа ушла в пятки.
— Какие розовенькие… — сказал доктор, облизываясь, словно собирался откусить кусок торта, — просто прелесть. Так и хочется укусить. И волосков нет. Всё на виду. Глаз не оторвать… Пампушечка, какая сладенькая…
Он бесцеремонно рассматривал меня, чмокая губами.
— Нет, Колян, ты молодец, такую тёлочку порешь… я бы хоть сейчас… тоже… можно, а? а то потом уж нельзя будет…
— Кончай трепаться… займись делом, а то я устал ей ноги растягивать… нанялся что ли…
— У, ты какой… пошутить нельзя… — обиженно прогнусавил доктор, и потянулся за инструментом.
Доктор коснулся промежности ледяными железками и вошёл в меня их концами. Он рассматривал что-то внутри, приблизив лицо так близко, что мне больше было не видно его головы.
— Так, ну что скажу… — деловым тоном заговорил он, — да… короче, восемь недель. Придёшь завтра. Сегодня я выпил. Да и устал… — Доктор вытащил из меня свою руку и снял перчатку, которая, хлюпнув, шлёпнулась в подставленную дядей Колей железную мисочку. — В общем, завтра всё сделаем, не боись!
Пытка, которой я подверглась на следующий день, превзошла все ожидания. Я заранее боялась, нервничала и с утра не выходила из туалета, страдая «медвежьей болезнью». Но когда доктор, к которому меня привёз дядя Коля, стал ковыряться во мне своими железками, показалось, что из меня сейчас вырвут все внутренности. Я взвыла от боли, но доктор шикнул, чтобы я заткнулась, и я прикусила губу. Тонкая кожа прорвалась и горячая капля скатилась на подбородок. Из глаз в три ручья лились слёзы и, смешиваясь с кровью, вытекшей из губы, алыми потёками стекали по шее на грудь.
Боль, казалось, не утихнет никогда. Она раздирала меня насквозь с такой силой, что в тот момент я забыла обо всём на свете. Забыла, что лежу в жуткой позе перед двумя мужчинами, что это невыносимо стыдно и в другое время даже предположение о том, что мне придётся раздеться и лечь, расставив ноги, привело бы меня в ужас. Теперь же было совершенно безразлично и где я, и в каком виде. Это стало неважно по сравнению с той нестерпимой болью, которая владела мною, отключая все остальные ощущения и мысли. Нет, вру, одна мысль всё-таки сверлила меня.
