Шахразада - Халиф на час
Когда хор восхвалений несколько стих, Абу-ль-Хасан открыл глаза и еще раз внимательно посмотрел вокруг. Его окружали старцы, чьи глаза светились собачьей преданностью, а лица были украшены лишь угодливыми улыбками.
– Ну что ж, наше величество довольно. Никогда еще мы так не радовались тому, сколь обильно наградила нас природа и мудростью, и здравым смыслом…
Послышался вздох. Приняв его за вздох восторга, Абу-ль-Хасан встал с высоких подушек.
– Довольно наше величество и вами, почтенные мудрецы. Ибо что может быть для страны серьезнее прохудившегося неба? Довольны мы еще и тем, сколь смело вы поставили перед нами эту серьезнейшую задачу. А ведь могли говорить о всяких мелочах, о каких-нибудь глупых законах… Но нет, мы узнали о самой страшной задаче. И блестяще разрешили ее на радость нашей стране и нашей несравненной персоне!
Довольный Абу-ль-Хасан неторопливо шествовал к двери, провожаемый всхлипами и вздохами. Мудрецы приходили в себя от созерцания своего повелители. И только когда за «халифом» закрылись парадные церемониальные двери, громовой хохот потряс диван.
И лишь второй советник первого мудреца проговорил:
– Несчастный глупец! Шут… Как мне жаль тебя, дурачок…
Макама семнадцатая
Все так же, в сопровождении четырех нубийцев-стражников, шествовал «халиф» через парадную анфиладу. О, он был несказанно доволен собой. Он был бы даже счастлив, но проснувшийся голод все строже напоминал ему, что следует удовлетворить не только разум, но и чрево.
– Эй, вы, черви! Наше величество желает трапезничать. Проводите нас – ибо наш разум столь затуманен великими государственными делами, что мы забыли, где наши обеденные покои.
– Слушаем и повинуемся! – ответил старший из стражников с легким поклоном.
Парадная анфилада заканчивалась большим залом для приемов. Конечно, подать роскошные яства можно было и туда. Более того, это было бы очень разумно – ибо кухню и кладовые специально расположили так, чтобы можно было мгновенно удовлетворить любую прихоть гостей, собравшихся в этом зале. Но повеление «халифа» звучало недвусмысленно – «проводите». И потому все четверо, повинуясь едва заметной команде старшины, повернули обратно. Абу-ль-Хасану тоже пришлось повернуть вслед за стражей.
И удивительная процессия отправилась в пиршественный зал, что граничил с залом для приемов, самой длинной дорогой. Две винтовые лестницы подняли «халифа» и его сопровождающих на верхний этаж дворца. Миновав библиотеку, самую богатую во всем подлунном мире и самую длинную среди всех иных библиотек, стража спустилась на второй этаж. Распахнутые двери привели их в зимний сад. Сейчас здесь было жарко и влажно – многим растениям требовалось обилие влаги и садовники устроили «время дождей».
Как следует промокнув, стража повлекла «халифа» вновь по винтовой лестнице вверх – через многочисленные комнаты писцов и советников. Те, увидев сверкающего «халифа», промокшего до нитки, сначала вскакивали, а потом падали ниц. Но стражники были столь суровы, что не останавливались ни на миг. И потому удивительная процессия оставляла за спиной фырканье и смешки.
Четвертая по счету винтовая лестница вновь опустила «халифа» в парадную анфиладу. Абу-ль-Хасан, конечно, знать этого не мог, но оказался в соседней комнате, почти рядом с тем местом, откуда велел проводить себя, дабы вкусить трапезу.
Теперь «халиф» был утомлен не столько государственными делами, сколько этими бесконечными переходами по бесконечным залам, лестницам и коридорам.
– О Аллах всесильный! Ну кто так строит?! Тут, отправившись на завтрак, успеешь лишь к обеду… Завтра же повелим перестроить наш дворец. Нет, сегодня!
Широко распахнулись еще одни двери. О, теперь наконец Абу-ль-Хасан услышал ароматы достойной халифа трапезы и несколько смягчился. А сознание того, что сейчас можно будет опуститься на подушки и снять узкие туфли, почти примирило его с далеким путешествием, какое пришлось предпринять в поисках еды.
– Ну наконец! – довольно проговорил Абу-ль-Хасан и осмотрелся по сторонам. Драгоценные порфировые колонны поддерживали потолок, изображающий весеннее небо. В углах огромного зала росли в кадках пальмы, а из-за ширмы звучала нежная мелодия – музыкантши услаждали слух своего властелина, оставаясь невидимыми.
Бесшумно появившиеся слуги подали халифу сначала одну чашу для омовения пальцев, затем вторую.
Глупый Абу-ль-Хасан, не знакомый с церемониями, готов был уже пригубить ароматно пахнущей воды из глубокой «миски», но вовремя появившийся визирь, пряча улыбку в огненно-красной бороде, вполголоса произнес:
– О мой властитель, вода в первой чаше предназначена для омовения лица, а во второй – для омовения рук. Пить эту жидкость не следует.
– Без тебя знаю, глупый визирь, – пробурчал Абу-ль-Хасан, но все же умылся и даже самостоятельно смог осушить лицо поданной салфеткой.
Опустившись на гору высоких полосатых подушек, «халиф» любовался тем, с какой торжественностью в зале появились первые яства.
Слуги начали вносить дымящиеся блюда и наполнили высокий золотой бокал ледяным соком. Необыкновенные ароматы поплыли над столом и неожиданно слились в гармонии со звуками уда из-за расшитой шелком ширмы.
Зажаренного целиком барашка подали с шафрановым рисом, луком и зеленым перцем. Чаши с розовыми, зелеными и черными оливками, чищеными фисташками украшали богатую бархатную скатерть. На отдельных блюдах из черной керамики подали горячий хлеб и жареных голубей в гнездах из водяного кресса.
Глаза Абу-ль-Хасана бегали от одного удивительного блюда к другому – и, конечно, он не знал, с чего же ему начать. А потому, потерев руки, начал складывать на блюдо с барашком по куску всего, до чего только мог дотянуться.
Оглушительный аромат специй смешался в почти отвратительную вонь, но «халиф» этого не замечал, насыщаясь с алчностью, непозволительной для монарха и достойного человека, но, увы, присущей людям жадным до глупости и глупым до жадности.
Никто из сотрапезников или собутыльников Абу-ль-Хасана не узнал бы сейчас в этом разряженном чавкающем павлине своего приятеля и весельчака.
Жир, вытекающий из жареных голубей, обильно лился по пальцам «халифа», и он, не зная, что рядом стоит слуга с чашей теплой воды специально для омовения пальцев, вытирал измазанные ладони о драгоценную скатерть. О, он бы не погнушался и полой кафтана, но было страшно поранить руки о золотое шитье.
«О, если б видела меня сейчас та дурочка, которая вытолкала меня взашей из своего дома! Она бы сто раз отругала себя за то пренебрежение, за ту злость, за ту… Нет, зря она выгнала меня, зря…»
