Шахразада - Любовь Хасана из Басры
Господин Ван Акен очнулся от раздумий и вновь стал спокойным и уважаемым мастером. Лишь его горящие глаза давали собеседникам возможность понять, кто перед ними.
– Вторая картина, как это, должно быть, понятно, будет изображать людей, поглощенных ублажениями всех своих чувств, предающихся всем грехам… Но это будет своего рода идиллическая картинка… Ибо здесь будут и те, кто лакомится исполинскими плодами, и те, кто наслаждается цветущим садом, или бурными волнами, или игрой с животными. Да, будут здесь и такие, кто предается любовным утехам. Будут фонтаны и горы, лужайки и пруды. Ибо я хочу не столько нарисовать исполинскую картину торжества чувств, сколько, и это куда важнее, изобразить падение сущности человеческой. Все во мне вопиет, что лишь утонченным душам мой замысел будет ясен с первого взгляда, что большинство увидит здесь лишь «золотой век» человечества, торжество вседозволенности… Но я убежден, что именно так следует решить вторую картину, что любое иное будет предательством замысла и можно даже не начинать покрывать грунтом доски для картин.
Слова мастера, чувствовал Хасан, врачуют какие-то струны его души. Но образы, торопливо набросанные в альбоме, притягивали взор юноши столь сильно, что он уже почти не слышал слов художника.
– В первую очередь, уважаемый Георгий, я хочу изобразить мир, растленный любострастием. Но изобразить его так, чтобы каждый, кто начнет рассматривать картины, испытывал взаимоисключающие чувства, разрывающие его душу – зависть и отвращение. Пока я могу лишь догадываться, как пойдет работа. И как я буду воплощать свои желания. И тут, думаю, мне вновь понадобится помощь юного Хасана – ибо без знатока сотен и тысяч книг твоей, учитель, библиотеки мне никогда не найти ответы на свои, пусть и незаданные, вопросы.
Сил юноши, к счастью, хватило, чтобы оторваться от созерцания эскизов. А слова художника о том, что его, Хасана, помощь будет неоценима, и вовсе пролили бальзам на душу. Он поднял глаза от набросков и тихо спросил:
– А третья часть, о мастер? О чем будет она?
Макама восемнадцатая
Художник ненадолго замолчал. А потом ответил, и было ясно, что каждое из этих слов далось ему непросто.
– Третья часть, юный ученик, будет о том, что происходит с душой человеческой после того, как она низвергается в ад. Ибо вседозволенность и полная свобода без управления разума есть путь лишь в преисподнюю, к врагу всего живого. И здесь мое воображение пока молчит. Я лишь придумал, но пока не вижу перед собой ничего, этот самый ад изображающего. Должно быть, время этих образов еще не настало.
И вновь решимости Хасана хватило, чтобы задать вопрос:
– А ты, почтенный мастер, позволишь мне присутствовать при твоих размышлениях? Позволишь задавать тебе вопросы?
– Юный Хасан, я почту это за великую честь. Ибо подлинное бессмертие ожидает не художника, который написал тысячу тысяч картин, а учителя, который воспитал тысячу учеников… Ибо в учениках живет мастер и наставник. Помни это – и, когда станешь живописцем, никогда не скрывай от учеников ни единой тайны!
Хасан покраснел. «Аллах всесильный… Когда я стану живописцем… Тогда я буду счастливее всех под этим небом! Но придет ли когда-нибудь этот день?»
– Благодарю, добрый наставник! Благодарю, почтенный мастер!
Да, волна благодарности и в самом деле омыла сердце Хасана. В этот момент он готов был достать с неба звезду для своего учителя. Его же благоговение перед гостем, и без того почти безграничное, во сто крат возросло. О, именно такого учителя он мечтал найти, именно его учеником стать!
Как хорошо, что эти мысли так и остались неизвестны его отцу, достойному визирю Рашиду. Ибо он тотчас бы понял, что потерял сына. Потерял как продолжателя своего дела и воплощение всех надежд. Хотя, быть может, это было бы и к лучшему. Ибо тогда боль утраты не поселилась бы в родительском сердце.
Но сейчас, в это чудесное для Хасана утро, все еще было впереди и, быть может, удивительные превращения души Хасана еще не были столь необратимы.
– Чем мы сейчас займемся, о мастер? – робея, спросил юноша.
– Сейчас, мой мальчик, я бы хотел, прежде чем погрузиться в сладостный мир знаний, еще раз прогуляться по аллеям, быть может, выйти в горы, вдохнуть пьянящий воздух воистину райской тишины. Более того, юный мой провожатый, я скажу тебе – вчера вечером, когда я впервые увидел здешние вершины, я почти испугался оттого, сколь сильно эти пейзажи напомнили мне картины, вставшие перед внутренним взором, когда я лишь обдумывал заказ. Думаю, прогулка… да, еще одна прогулка по здешним тропам мне будет сейчас даже боле необходима, чем сотни томов и описаний.
Хасан с некоторым испугом наблюдал эту неожиданную метаморфозу – уравновешенный, даже чуть меланхоличный мудрец внезапно исчез, уступив место какому-то сосредоточенно-отстраненному, куда-то торопящемуся безумцу… Ибо мастером сейчас двигали картины, все яснее вырисовывающиеся в его мыслях. Было похоже, что он мечтает, страстно желает, чтобы такая картина нашлась где-то в реальном мире, чтобы он мог увидеть ее, впитать все ее краски до последней.
– Да будет так, уважаемый мастер. – Георгий поднялся с деревянного кресла. – Вас ждет прогулка, а меня – мои неугомонные, но любимые ученики. Тебе же, Хасан, поручается сопровождать нашего гостя туда, куда он пожелает и следить при этом, чтобы коварные горные тропы не стоили ему даже синяка…
Художник улыбнулся. И вновь Хасана поразило мгновенное превращение из нездешнего творца, видящего перед собой никому пока не ведомую цель, в достойного и спокойного собеседника.
– Думаю, почтеннейший Георгий, столь… усердная опека мне не нужна, ибо в молодые годы приходилось мне видеть высокие горы и даже скитаться по нехоженым тропам. Но спутник и, надеюсь, собеседник мне нужен. И нет лучшего собеседника, чем человек, понимающий тебя с полуслова. А кто поймет художника лучше, чем другой художник?
О, эти слова вселили в душу Хасана не просто преклонение, а истинное благоговение перед мастером из далекой страны. Георгий же вновь порадовался тому, что его юный ученик сможет найти ответ на многие больные для него вопросы, не возвращаясь в таинственную полутьму и прохладу библиотеки. И его, наставника, мучили неясные пока предчувствия. Но он искренне наделся, что это лишь беспокойство старого человека.
«Увы, – иногда признавался он сам себе, – я давно уже стар. Не просто немолод, а откровенно стар. И пусть я выгляжу лишь немногим взрослее своих учеников, но груз пережитого с каждым днем все сильнее давит мне на плечи…»
