Юрий Винничук - Весенние игры в осенних садах
Марьяна
Глава седьмая
Вначале были письма. Первое письмо от нее в самодельном конверте с веселыми розовыми цветочками благоухал духами на всю редакцию «Post-Поступа». Редакционную почту аккуратно сортировали по карманчикам с фамилиями журналистов, и не было дня, чтобы мой карманчик не распухал от писем и записок. Правда, сюда вкладывали письма, адресованные не только мне, но и пани Алине, описанной мною в «Девах ночи», моя героиня находилась на вершине славы, читатели спрашивали у нее совета и умоляли зачислить на учебу в школу любви. И все же столь странного конверта еще не попадалось.
– Кто это тебе пишет? – принюхивались мои коллеги, ставшие очевидцами священной сцены вскрытия благоуханного конверта, однако я, предвкушая нечто таинственное и интимное, веющее от этого письма, уединился в тихий уголок, чтобы прочитать его без соглядатаев.
Ее письма адресовались человеку, с которым она не была знакома. Писала о том, как увлеклась моими произведениями, читает все подряд, что печатается под моим именем, и даже завела специальную папочку, куда собирает вырезки. Сверху на папке она вывела большими красными буквами мое имя и обрамила яркими узорами. Этой папочкой я был тронут настолько, что прочитал и стихи, которые она мне прислала. Стихи оказались вполне грамотными и, честно говоря, мало походили на те беспомощные вирши, которые многие сочиняют в ее возрасте, в то же время они были холодны и рафинированы и словно бы написаны разными людьми, под влиянием которых и находилась начинающая поэтесса. Мне представилась девушка с огромным бантом, в белом школьном передничке и с толстыми ножками. Кажется, я забыл сказать, что она училась в десятом классе. Толстые ножки, широкая талия, солидный задок и пышная грудь – такой я ее видел в своих эротических фантазиях. Объяснялось это тем, что две предыдущие юные поэтессы, нуждавшиеся в моих консультациях, были именно такими. Писали они свои чудовищные стихи и не подавали даже малейших надежд на будущее как поэтессы, зато вполне подходили для того, чтобы утешаться чистой лирикой в горизонтальном положении. В перерывах я давал им уроки литературного творчества, подсовывал книги, растолковывал суть метафоры и амфибрахия, делая вид, что до глубины души озабочен развитием их необыкновенных талантов, и не особенно печалился, что все мои попытки раздуть искорки этих талантов превращались в лопающиеся мыльные пузыри.
Всю зиму мы писали друг другу письма, наполненные холодной меланхолией и безудержным сентиментализмом, ближе к весне уступавшими место здоровой иронии, писали по два-три раза в неделю. Стиль наших посланий был удивительно эклектичен, она старалась писать даже слишком литературно, очевидно подражая различным стилям, да так, что иные ее письма живо напоминали эмоциональные излияния какой-нибудь французской дамочки позапрошлого века. В то же время она с легкостью необыкновенной, словно бисер, рассыпала налево и направо разнообразные идеи, в частности и философские, блистала мудреными цитатами, премного удивляя меня блеском эрудиции, которая, впрочем, нередко изменяла ей из-за отсутствия систематических знаний, и тогда становились очевидными хаотичность, поверхностность и желание немедленно поделиться прочитанным, а также узнать и мое мнение. Не раз я ловил себя на мысли, что автором этих писем могла быть вовсе и не десятиклассница, а девушка постарше, но, с другой стороны, девушка повзрослей должна быть уравновешенней, сдерживать эмоции, не перепрыгивать козочкой с темы на тему и не потчевать меня причудливой смесью из впечатлений от прочитанного Кафки, увиденного фильма Феллини, подаренного белого котенка, утерянной записной книжки, бабушкиного торта… К тому же она любила затевать дискуссии, что-то доказывать, в чем-то меня убеждать, тогда как я старался избежать этого, ибо терпеть не могу дискутировать в переписке, превращающейся из-за этого в затяжное занудство. Я предпочел бы спорить вживую, но все мои попытки наладить другой, не почтовый контакт разбивались, как волна о камень. Это было не совсем честно с ее стороны, ведь она прекрасно знала, как я выгляжу, по тем фотографиям, что растиражировала газета, тогда как я мог положиться исключительно на свою фантазию. Иногда Марьяна мне снилась, и тогда я слышал ее голос, брал ее за руку и внимал, что говорят пальчики. Проснувшись, никак не мог вспомнить, как она выглядела в моем сне, однако тепло ее пальцев, дыхание губ оставались еще долго. Почему-то в снах она была не такая, как в моем воображении, – высокая, стройная, безо всяких излишеств.
Со временем это начало меня раздражать. Я чувствовал себя оскорбленным. Сколько же можно играть в прятки? Почему я каждый день должен думать о той, кто всячески избегает меня? А что если она окажется какой-нибудь уродиной? Что ж – и такое возможно. Умные девушки редко бывают красивыми. Конечно, есть исключения, но они, как известно, только подтверждают правило. Умные девушки обычно невысокие. Разве вам встречалась интеллектуальная каланча? Если и да, то это было не что иное, как очередное исключение. И ничего удивительного – исключения встречаются на каждом шагу и при любом случае. Я и сам принадлежу к исключениям. Большинство писателей нуждаются в материнской опеке и прилепляются, как минимум, к своим однолеткам или даже к женщинам старше себя. Но есть исключения. И это я. Мне больше нравится играть роль заботливого папульки. Если же кроме этого я еще смогу быть и любовником, то это лишь свидетельствует о моей завидной полифункциональности. Человек-оркестр: кормит-поит, одевает-раздевает, голубит-ласкает – играет…
Я не имел даже ее адреса и писал на абонентский ящик. Однажды мне пришло в голову, что все это, возможно, лишь чья-то игра. Кто-то надумал меня разыграть и теперь потешается над моей наивностью, исподтишка наблюдая, как я покорно втягиваюсь в навязанную мне игру. Исподволь эта догадка все назойливее преследовала меня, и в конце концов я перестал отвечать на ее письма, сообщив предварительно, что в дальнейшем стану общаться с нею только с глазу на глаз.
Прошла неделя, и не было дня, чтобы я не заглядывал в карманчик, а когда минула еще одна неделя, я начал заметно нервничать и даже корить себя за такую поспешность. Я вдруг осознал, что мне не хватает этих писем и что опрометчивым своим ультиматумом я все испортил, хотя вместе с тем просыпалось и подозрение, что, возможно, меня все же кто-то разыгрывал и сейчас, когда я отказался от переписки, просто выжидает. Выжидает и наблюдает. Я стал внимательнее присматриваться к отдельным сотрудницам газеты, ловить на себе их взгляды, нередко, как мне казалось, подозрительные и даже коварные. Подумалось, что уже то, как я, едва переступив порог редакции, словно голодный лось к кормушке, бросаюсь к карманчику с корреспонденцией, должно изрядно их потешать. Это предположение окрепло, когда однажды я вместо того, чтобы направиться к карманчику, уселся за свой стол и начал раскладывать бумаги. Обычно я приходил на работу всегда после обеда, сдавал свои странички и к четырем-пяти часам был свободен. Но в этот раз я отдался работе с небывалым самозабвением, старался даже глазом не повести в сторону заветного карманчика. И вот когда я уже сдал все свои материалы в номер и сел спокойно просмотреть свежую прессу то вполглаза заметил, как оживленно перешептывается троица девушек, украдкой посматривающих в мою сторону, а когда одна из них спросила, отчего это я не забираю свою почту, готовую уже вывалиться из разбухшего карманчика, я почувствовал огромное желание убить их всех трех одним выстрелом. Вместо этого пробормотал что-то неразборчиво, продолжая ловить их заинтригованные взгляды. В моей душе бушевал вулкан, и горячая лава злости плескалась в груди. Я уже не сомневался, что стал жертвой их шутки, жестокой и подлой, а значит, непростительной. Я еле сдержался от того, чтобы не высказать им все, что о них думаю, и уйти, громко хлопнув дверью. Уйти вон из газеты и больше никогда сюда не показываться.
