Ночная смена (ЛП) - Краун Энни

Я внимательно рассматриваю Винсента, взгляд скользит по его растрепанным волосам и легким теням под темными глазами. Выглядит так, словно ему не помешали бы восемь часов сна. Возможно, он больше беспокоится об этой статье, чем хочет показать. Или, вероятно, в кислом настроении виновны повязка на руке и предстоящее начало баскетбольного сезона. Будь у меня с собой телефон, могла бы отправить секретное сообщение Харпер и Нине, чтобы узнать, есть ли у них какая-нибудь информация.

Но телефон внизу, а Винсент, стоящий рядом, высокий, задумчивый и явно взволнованный, смотрит на окружающие нас книги.

Я подавляю вздох. По одной проблеме за раз.

— К чему ты готов? — я беру несколько книг с полки — Байрона, Вордсворта, Блейка — и складываю их на сгибе руки, чтобы тот одобрил. — Стихам старого белого мужчины или стихам старого белого мужчины?

Винсент не смеется над шуткой. Вместо этого снимает «Байрона» с верхней полки и переворачивает, чтобы внимательно рассмотреть заднюю обложку.

Взгляд падает на руку Винсента. Она почти в два раза больше моей и двигается с уверенностью и ловкостью, которые, к сожалению, очень привлекательны. Будь это любовный роман, Винсент Найт стал бы главным героем. Спору нет. Он высокий, широкоплечий, темноволосый и красив самым порочным образом. Мог быть наемным убийцей мафии, альфой стаи, головорезом-миллиардером с проблемами с папочкой, да и буквально способен подхватить меня здоровой рукой, прижать спиной к книжной полке в глубине стеллажей и заполнить… Он так же шептал бы мне непристойности. Не строчки из плохого порно, а поэзию.

Слова страсти.

Но это не любовный роман. И если то, как Винсент хмуро смотрит на собрание сочинений лорда Байрона, о чем-то говорит, не думаю, что следует ожидать от него поэзии.

Перестань думать о сексе, ты, жалкая маленькая засранка.

— Кстати, это была шутка, — говорю я, желая заполнить тишину. — Все знают, что лучшие поэты девятнадцатого века — женщины.

Винсент возвращает мне Байрона.

— Тут есть что-нибудь, — он колеблется, — попроще?

— Боюсь, Доктор Сью⁵ — американец двадцатого века.

Винсент бросает на меня раздраженный взгляд. Я вздергиваю подбородок, отказываясь извиняться.

— Послушай, — ворчит он. — Мне жаль, ладно? Запястье убивает, я плохо спал всю неделю, а ещё выхожу из зоны комфорта из-за этого… этого поэтического дерьма, — на его щеках появляется два розовых пятна, но, конечно, это всего лишь игра света. — Английский никогда не был моим любимым предметом.

Я ставлю три книги обратно на полку.

— Многие люди терпеть не могут английский⁶,— признаю я. — Особенно поэзию. Что, честно говоря, неудивительно, учитывая, как ее преподают.

Винсент горько фыркает.

— Я ненавидел английский в старших классах. Был плох в нем. Чуть не пришлось пропустить баскетбол, поскольку учитель собирался завалить меня за то, что я не запомнил стихотворение Шекспира, — он бросает на меня еще один косой взгляд. — Очевидно, с тех пор я повысил оценки. Был достаточно умен, чтобы окончить среднюю школу.

— То, что поэзия тебе никогда не нравилась, не значит, что ты глуп. Поэзия — это почти как другой язык. Неважно, можешь ли ты повторить каждое слово по памяти. Изучение большого количества словарного запаса не принесет никакой пользы, если не изучишь грамматику и культурный контекст.

Если Винсент находит мой монолог смущающе претенциозным, он ничего не говорит. Его взгляд терпелив. Сосредоточен. Внимательность придает уверенности продолжать. Я пробегаю глазами по рядам из книг, стоящих перед нами, затем беру с полки знакомый и очень толстый том — «Антология Энгмана», двенадцатое издание с расширенным прологом — и листаю его, пока не нахожу раздел об Элизабет Барретт Браунинг.

— Хорошо, вот это подойдёт, — говорю я, постукивая по странице кончиком пальца.

Винсент придвигается ближе, чтобы читать через мое плечо. Я держусь очень неподвижно, полная решимости не отпрянуть и не прижаться к теплу большого тела.

— Если ты должен любить меня, — читает он, обдавая теплым дыханием мою ключицу и тыльную сторону протянутой руки.

— Это сонет, — говорю я, сжимая руку в кулак. — Четырнадцать строчек, пятистопный ямб. Очень легко определить. Хитрость с сонетами обычно заключается в том, чтобы следить за поворотом ближе к концу. Иногда это происходит в последнем двустишии — последних двух строках — если остальная часть стихотворения разбита на три четверостишия…

— Четыре строки, верно?

Я поднимаю взгляд на Винсента.

О черт, это было ошибкой.

Парень так близко, что я вижу веснушки у него на переносице и маленький белый шрам прямо под правой бровью. Он смотрит не на стихотворение. Он смотрит на меня.

— Эм, да, — я прочищаю горло и снова заглядываю в книгу. — Четыре строки. Но смотри, это сонет Петрарки. Одна октава и сестет. Итак, очередь в сестете — эти последние шесть строк.

— Если ты должен любить меня, пусть это будет напрасно, — Винсент читает первую строчку.

— Только ради любви, — продолжаю я.

Воздух вокруг нас сгущается, а мир сужается до этого единственного уголка библиотеки. Я читаю остальную часть сонета вслух, спотыкаясь на нескольких словах по ходу, но Винсент не хихикает и не поправляет меня. Он молчит. Почтительно.

Почему-то кажется священным читать произведение женщины, давно умершей, в часовне, построенной в честь слов и их создателей.

— Но люби меня ради любви, чтобы ты мог любить вечно, в вечности любви.

Наступает минута молчания — общий вздох — после того как я читаю последнюю строчку.

Затем Винсент спрашивает:

— Что все это значит, профессор?

Я тихо смеюсь, выдыхая, благодарная, что именно он снял напряжение.

— Элизабет написала это для мужа. Ей не нравилась мысль о том, что он может полюбить ее за ум или красоту. Я люблю ее за улыбку, за взгляд, за ее манеру мягко говорить. Она этого не хотела. Эти вещи могут измениться. Она состарится. Может заболеть. Может просто… измениться. И не хотела, чтобы его любовь была обусловленной.

Винсент отступает, тепло его тела задерживается на мгновение, прежде чем снова становится холодно. Я закрываю антологию и поворачиваюсь к нему лицом.

— Черт, — говорит парень, и на его губах появляется искренне ошеломленная улыбка. — Ты молодец.

От этих слов по телу разливается жар. Кажется, между ног стало влажно. Это унизительно — что один маленький глупый комплимент может оказать на меня такое сильное воздействие. Одно доброе слово, сказанное в тихом уголке библиотеки, может заставить почувствовать, что я вся горю.

— Вот почему они платят большие деньги, — шучу я слабым голосом, когда сую книгу Винсенту. — Ну, вообще-то, я получаю минимальную зарплату. Хотя за ночную смену мы получаем дополнительный доллар в час, что довольно мило.

Винсент взвешивает антологию Энгмана в здоровой руке, как будто что-то обдумывает.

— До скольки ты работаешь?

Хоть убей, я не могу понять, почему он спрашивает.

— Эм, нужно уйти отсюда к пяти. Я имею в виду, если предположить, что тот, у кого утренняя смена, не полный придурок и действительно придет вовремя.

Винсент тихо присвистывает.

— Господи. Это грубо. Как часто тебе приходится работать по ночам?

— Обычно добровольно беру пятницы, — говорю я, пожимая плечами.

— Зачем тебе это? — его голос звучит почти оскорбленно. — Все знают, что лучшие вечеринки проходят по пятницам.

— Я не большой поклонник вечеринок. То есть, мне определенно нравится выпивать с друзьями, но я более сдержана. Толпа заставляет… не знаю, — меня передергивает при мысли об оглушительной музыке и темных комнатах, битком набитых незнакомцами. — Но у меня есть социальная жизнь. Я провожу вечеринки по-своему. Мы с соседками по комнате устраиваем вечера вина и кино по четвергам и бранчи с выпивкой по воскресеньям.

Уголок рта Винсента приподнимается в понимающей улыбке.