Михаил Окунь - Страшный сон писателя Тюшина
– Поймает, оторвет лапку и ест, да еще соли просит!
Следующим персонажем оказалась девочка лет тринадцати-четырнадцати, красивая, но неухоженная, с манящим взглядом светлых очей. Стараясь не встречаться с нею глазами, Тюшин обратил внимание на какое-то животное у нее на руках – типа морской свинки или маленького барсучка, с белой в рыжих пятнах, свалявшейся до войлока шёрсткой, и с негодующим взглядом темно-коричневых бусинок. Тут же Тюшин брезгливо почувствовал, что зверек уже сидит у него на руках и при этом визгливо делает ему возмущенный выговор. Во-первых, за то, что когда-то раньше Тюшин чем-то обидел девочку, а во-вторых, чтобы он не смел держать его, барсучка, на руках.
А девочка шелестящим тихим голосом спросила:
– Вы когда бабушке долг вернете? Можете через меня передать…
«Какой еще долг?!» – хотел было возмутиться Тюшин, но тут в квартире появились новые действующие лица – самые, пожалуй, неприятные.
Два плотных молодых человека среднего роста вошли как хозяева, весело огляделись и даже, как показалось Тюшину, успели перемигнуться с железнодорожником, старухой, девочкой, младенцем, барсучком и лягушечкой. Потом они окинули Тюшина ироническим взглядом – таким, который жёсткими, лишенными сантиментов людьми адресуется всяким интеллектуальным придуркам и прочим бесполезным существам рода человеческого, и спокойно приступили к делу:
– Ну, рассказывай всё, что знаешь!
– А что я знаю?.. – опешил Тюшин.
Во время всех этих событий, нужно заметить, равномерно нарастало его раздражение от понимания того факта, что весь этот спектакль, этот театр абсурда – от бывшей сотрудницы-змеи до молодых, но опытных дознавателей – устроен с одной-единственной целью: вывести его из себя, надсмеяться над ним для начала, а затем, может быть, сотворить и кое-что похуже… А потому вместе с раздражением нарастал и ужас Тюшина.
– Рассказывай, рассказывай! Нам всё известно! – в соответствии с принятой ментовской логикой угрожающе подступали незваные гости.
– С вас пятихатка за ремонт счетчика, – встрял железнодорожник, пытаясь зайти Тюшину за спину.
– Пошли вон отсюда! Все!! – собравшись с духом и понимая, что и без того шаткое равновесие ситуации бесповоротно нарушается, закричал Тюшин, – пошли вон! Подлецы, комедианты!!!
…И, как водится, в решающий момент проснулся.
«Что же такого страшного было в том сне?» – спрашивал себя Тюшин впоследствии. Ведь не резали его, не душили, – даже до битья дело не дошло.
Он попробовал, литературно обработав, записать сон, чтобы тем самым освободиться от него, но вышло как-то бледно, анемично. «К бумаге не прилипает» – решил писатель.
И все же, что ужасного-то?..
…Да, вероятно, то, что был этот сон обнаженной моделью нашей жизни – с ее воспоминаниями о кухонном детстве, с ложной любовью, о которой и вспоминать-то стыдно, с вечной необходимостью давать отчет каким-то людям, якобы имеющим некое врожденное право его требовать, с корыстолюбивыми нимфетками, младенцами-олигофренами, розовыми лягушечками, грязными барсучками, с непреходящими страхами, страхами, и прочим, и прочим…
…Когда Тюшин проснулся, над лицом его вился истощенный комар и никак не мог приладиться толком.
Взглянув на потолок высотой два двадцать пять, нависший над головой, на уродливое грязноватое облако, ползущее за окном, писатель вдруг заплакал, хотя никакой необходимости в этом не было.
