Михаил Окунь - Последний юг
Выявил и громогласно шуганул с одного из утесов, лежащих ниже тропы, парочку загорающих голышом девушек, обвинив их в однополой любви. Мол, трепетно отношусь к нарушению общепринятой морали! На обратном пути, уже несколько прочухавшись после купания, заметил над тропой вделанную в скалу приступочку для ныряния, и пожелал с неё сигануть. «Что ты, Миша, – сказали мне, – ты уже нырял с нее, когда шли туда». Удивительно! – совсем из головы вылетело. Чтобы впечатление не кануло навечно, пришлось вскарабкаться и нырнуть снова.
Движемся дальше, но Квапсик, все замедляя ход, оттягивает меня назад. Наши спутники, наконец, скрываются впереди за поворотом тропинки. Квапсик сдергивает с меня мокрые плавки, опускается на одно колено. Холодная плоть моментально набирает объем. Квапсюня умело и быстро доводит дело до конца. Где ты, общественная мораль?!
Любила она, моя красавица, подобные рисковые эпизоды. Например, на площадке третьего этажа лестницы дома номер девять по набережной реки Фонтанки, в дневное время. Не знаешь, чего ждать – то ли в парадную кто-нибудь сейчас войдет и начнет подниматься, то ли выше этажом хлопнет дверь за выходящим жильцом. Подтолкнет в спину: «Разрешите пройти! Живу я здесь». – «Не видите, что ли?! Я тоже живу…»
Или на огромном кожаном старинном диване с резной спинкой в Мавританской гостиной Дома писателя имени Маяковского, где я отбывал положенное в качестве литконсультанта-референта. Диван этот наверняка помнил упражнения не одного писательского поколения.
Запертую дверь снаружи все время дергают просители-посетители и чертыхаются по поводу того, что не сидится на месте литературному служащему, – опять, наверное, в буфет свалил, гад! Но вдруг слышу, как некто посвященный открывает из коридора дверь смежного кабинета, которую я забыл запереть. Шаги приближаются, и на пороге второго входа в гостиную возникает долговязый поэт-авангардист Шмитке, в миру Шмиток, казахстанский немец, и его полуазитские глазки лезут на лоб…
Потом дулся на меня за то, что я сделал ему страшное лицо и замахал рукой – сгинь! Уж очень хотелось стихотворцу подольше полюбоваться ходящими ходуном дивными окружностями Квапсика, почерпнуть, должно быть, вдохновения. Ведь и авангардистам оно нелишне.
Последний вечер в Судаке мы отметили на открытой террасе прибрежного ресторана. Где-то в его недрах и сгинул мой любимый синий, в белую полоску свитерок, который я одолжил Наташе – утеплиться. К ночи мы все вместе сгрудились в одном тесном номере – из предыдущих комнат нас уже по какой-то причине повыперли. Разгул обретал второе, третье дыхание!
Откуда ни возьмись, появились якуты на оленьих упряжках. Лица дубленые, темные, в узких щёлках алмазы республики Саха посверкивают. Запаренные олени всхрапывают. Дым коромыслом!..
Обратный путь до Керчи на автобусе я проделал почему-то с голым торсом. Должно быть, отдал последнюю рубаху представителю северной народности.
4
Через несколько дней после нашего возвращения из Судака к нам присоединился молодой московский писатель и редактор Володя Вачалёв и поселился за занавеской в нашей с Квапсиком комнате. Помянуть этого человека стоит особо. Тем более, что его уже нет в живых.
Володя был настолько стеснителен, что в трезвом виде нормально общаться с людьми не мог. Уж не знаю, как он умудрялся исполнять свою редакторскую службу в издательстве. Должно быть, заряжался прямо с утра, после чего находил в себе силы качественно обсуждать нетленку.
Однажды имел место случай, когда Володя, едучи в командировку в Ленинград, ухитрился вечером попасть в ментовку Ленинградского вокзала в Москве, а наутро – Московского в Ленинграде. Блюстители в пункте назначения, по словам Володи, оказались поопрятнее-поприятнее, что безусловно делает честь нашему городу.
Умер писатель Вачалёв достойно – от моментального сердечного приступа в электричке, во время литераторского пробега Москва-Петушки. Такие пробеги московская писательская братия совершала ежегодно, и редкий участник, подобно Веничке, добирался до Петушков – по известной причине. Вот и Володя не доехал до реальных, но зато навечно отправился в свои, заоблачные Петушки. По причине окончательной, обжалованию не подлежащей.
По прибытии заморского гостя в Эльтиген на веранде была устроена грандиозная привальная. Набравшегося Володю время от времени отправляли спать в комнату. Бражник он был неважный, градус держал совсем слабо, даже пописать его приходилось водить под руки. Хорошо еще, что вынимал самостоятельно.
Через некоторое время Володя опять начинал подавать нечленораздельные звуки и другие признаки жизни. Затем выползал на веранду, принимал очередную дозу и вновь никому слова не давал вымолвить. В нетрезвом виде он общался куда как нормально для столичного литератора.
Во время одного из таких просветлений новоприбывший изъявил горячее желание пойти на местные танцы.
– Не получится, Вачалёв, – возразил Цыпленок, его ближайший друг. – Как танцевать-то вчетвером? Двоим ведь придется держать тебя перед дамой вертикально.
Володя смирился.
За две недели пребывания в Крыму писатель Вачалёв лишь раз метров на пять зашел в море. При этом на нем были надеты тельняшка и черные «семейники», которые он почему-то считал шортами. Подобным образом, без затей, Володя хотел, не снимая, простирнуть бельишко.
По сию пору перед глазами стоит его аллегорическая фигура, вошедшая в зеленоватую воду по колено. Вот он, изогнувшись, поскреб лопатку под мятым тельником, с детской тоской оглянулся на берег. И – вовремя одумался, вернулся назад. Вода, мол, холодновата. И больше попыток купания не предпринимал.
Голову Володя не мыл принципиально, считая данный процесс очень вредным. У него на этот счет была следующая теория. Грязь, мол, через некоторое время сама скатывается с засаленных волос, происходит полезное самоочищение. Может быть, оно и так. Стоило бы ознакомить с этой версией производителей всяких-разных «пальмоливов» и «хэд-энд-шолдерсов».
Как-то раз Володя на меня обиделся. Я имел неосторожность однажды продекламировать известное рифмованное присловье, переделанное сообразно ситуации: «Встали утром в полвосьмого – нет Володи Вачалёва!» Минут через десять (а реакция его в трезвом виде была сильно замедленной) Володя вдруг пробормотал напряженно: «Не дождетесь!» Потом мне объяснили, что стеснительный Вачалёв постоянно терзается тем, что сосуществуя с нами в одной комнате, мешает мне и Квапсику исполнять супружескую жизнь в ее постельной части. Вот так, ненароком, без всякой задней мысли можно задеть человека. Хотя, что терзаться-то? – Бальзак ведь не терзался соседством с Цыпленком и Наташей.
