Ирина Горюнова - У нас есть мы
Концентрат чувств, мыслей, поступков на одном небольшом отрезке времени в двенадцать дней был таким плотным, что пространство вокруг бурлило бешеной энергией, заставляя проявляться разных «бывших», которые уже знали или догадывались о своей бывшести в нашей жизни. Максим отвечала на эсэмэски, и я тупо смотрела на то, как она затянувшимися в вечность минутами нажимает кнопки на сотовом.
– Знаешь, мне уже надоело смотреть, как ты часами пишешь ответы… Я тут валяюсь на лежаке у бассейна, как брошенный спасательный круг. Сдувшийся, если ты еще не заметила.
– Извини.
– Я же не пишу тонны сообщений…
– Я сказала: извини! Она пишет, что хочет приехать. Разве нам с тобой это надо?
– А покороче нельзя? И потом, что ты ей пишешь?
– Она истерит, а я должна ее убедить, чтобы оставалась в Москве. Пишу, что не хочу ее видеть, потому что устала от разборок…
– Ни слова о том, что у тебя кто-то есть?
– Лучше я скажу ей об этом позже – не считаю приличным просто написать, что мы расстаемся: такие вещи нужно говорить лично, глаза в глаза. К тому же она такая психованная, что может попытаться покончить собой.
– В твоем присутствии она этого не сделает…
– В моем – нет.
– А когда ты уйдешь, тогда что? Ты же не будешь ее караулить круглосуточно?
– Я скажу ее маме, она проследит за ней.
– Мне это все неприятно, да и звучит как-то неубедительно. Впрочем, решай сама – я не имею права лезть.
* * *Конечно, я соглашалась с ее доводами, но червячок ревности зудел во мне несмотря ни на что. Я, всегда ранее скрывавшая свой интерес к женщинам, была более честной и бесстрашной – или казалась таковой самой себе. Максим еще говорила, что пока не будет рассказывать о наших отношениях: этим – по одной причине, а другим – по совершенно иной, и подобный закапсулированный прагматизм казался мне настолько неуместным, взвешенным и циничным, что хотелось тихо плакать в подушку. К тому же (я гораздо позже поняла этот насмешливый знак судьбы) адрес, по которому мы поселились, сиял табличкой Кривой Проезжий переулок, но на самом деле весь переулок состоял из одного дома, закачивающегося тупиком, аппендиксом, не выводящим никуда. Тогда я не придала этому намеку значения, проигнорировала, как оказалось – зря.
* * *– Перед тем как познакомиться с тобой (помнишь, Юля пригласила меня на передачу, которую ты вела?), я зашла на твой сайт и сразу увидела твои сумасшедшие… нереальные… огромные… синие глаза… И пропала. Мне хотелось разгадать тебя, почувствовать, но я была не свободна, да и ты тоже. Поэтому наши отношения не могли измениться: я избегала тебя.
– Ты нравилась мне, Максим. Я, наверное, сошла с ума, когда прочитала твой роман, но я не умею знакомиться с женщинами и уж тем более намекать им на какую-то симпатию со своей стороны. Я даже не понимаю, как решилась приехать к тебе, это на меня не похоже. Совершенно.
– Может быть, это судьба и мы всю жизнь искали друг друга… Мне безумно нравится твоя дочь, я очень хочу иметь семью, настоящую семью, заботиться о ком-то.
– Знаешь, ты первая, кому интересна моя дочь. До сих пор никто и не интересовался тем, что у меня есть ребенок. Мне казалось, я вообще никогда не встречу такого человека…
– Я очень хочу воспитывать нашего с тобой ребенка. Учить твою девочку быть сильнее, смелее, помогать ей познавать этот мир. Хочу заботиться о ней, о вас обеих.
* * *Я задыхалась от счастья…
Маленький Кай
снова жалко всего – отношений, людей и собак,
едешь утром в маршрутке и чувствуешь – что-то не так,
может, надо пойти – но не знаешь, к какому врачу.
мне осталось недолго, я слишком красиво лечу.
На моем плече египетский крест анкх и египетская же кошка, символизирующая богиню Бастет. Они тянут меня в Египет, туда, к древним пирамидам и жаркому солнцу. Я постоянно болею от холода и зимы: вегетососудистая дистония – лишь отговорка медиков, не знающих, не могущих понять, что меня трясет от постоянного озноба, потому как мне надо в жаркий климат, еще и потому, что в моей неустроенной жизни так мало горячего чувства любви, согревающего изнутри. Одна знакомая метко окрестила меня ледяной девочкой, закованной в вечную мерзлоту, а еще – Каем. В моей жизни было много людей, пытавшихся меня придумать, но кто из них хотел на самом деле увидеть меня настоящую?.. Не знаю, правда, не знаю – как не знаю и того, где проходит грань между игрой и реальностью, какая из масок – мое реальное лицо, а какая лишь придуманная защита, камуфляж в период боевых действий. Я могу плясать на столах и целоваться в подворотнях, могу уходить с вечеринок по-английски, оставляя после себя лишь шлейф любимых на тот миг духов или нырять с яхты в открытое море, практически не умея плавать… Но что из всего этого есть я? Не знаю. Жить взахлеб или тягуче-медленно – это все естественные состояния, сменяющиеся подобно временам года, подобно… Впрочем, неважно. А что важно? Просто любить этот мир таким, какой он есть, принимать людей, не судить их (а как не судить, скажите…) и брести куда-то, куда глядят глаза, твои ледяные синие очи, в которых так редко появляется нечто, похожее если не на страсть, то хотя бы на интерес к жизни.
* * *Я не люблю классику. Помню, как в детстве мама водила меня на концерты камерной музыки в консерваторию. Где-то лет с трех. Я, конечно же, не могла сидеть спокойно, не шевелясь. У меня возникали какие-то вопросы, а может, просто хотелось побегать или, на худой конец, поспать, и подобные «выходы в свет» были для маленького ребенка истинной пыткой, не говоря уже о том, что я страшно стеснялась, когда мама просила меня взять автограф у кого-то из знаменитостей, но я шла, потому что просто не могла ей отказать.
Еще одно из самых печальных воспоминаний детства, Максим, это история с моей фамилией. Помню, во втором классе ко мне пристала соседка по парте – почему, мол, у моих родителей другая фамилия. Высказав догадку, что я приемная дочь, она надолго заронила во мне страх, в общем, я так и эдак пытала бедную бабушку. Потом фамилию мне поменяли, и вопрос сам собой отпал, уже не помню, что мне тогда наговорили взрослые. В итоге правду я узнала только лет в пятнадцать, когда случайно залезла в мамин паспорт и увидела, что они с папой поженились спустя два года после моего рождения. Мама не стала отрицать, да и к чему?
* * *После расставания с тобой я чувствую себя сдутой, как воздушный шарик, Максим! Знаешь, когда я родила дочь, мой живот из надутого тугого барабана превратился в сморщенный обвислый мешочек, и было так странно и невозможно страшно признавать его своей живой плотью… Говорят, что роды – счастье. Это неправда, Максим! Неизбывный ужас, когда ты понимаешь: хочешь не хочешь – ты ничего не можешь уже изменить, и, даже если тебе придется сдохнуть, назад пути нет, а прохаживающиеся на некотором отдалении от тебя врач и акушерки только покрикивают, что ты тут, дескать, не одна такая фифа, так что молчи уж, стисни зубы и рожай, а если будешь орать, так вот выкинем тебя на улицу под окошко в грозу бешеную, и ори там себе на здоровье, как приблудная кошка драная… А ты не можешь, не можешь не орать и просишь хоть какого обезболивающего или это чертово «кесарево», и только ощущаешь, как с диким хрустом рвется твоя промежность, выталкивая большую лобастую головенку странного иссиня-красного инопланетянина, которого ты породила, и его, это нечто, в первородной смазке, улыбаясь криво, кладет тебе акушерка на живот, а ты судорожно хватаешь существо, чтобы оно, не дай бог, не соскользнуло на холодный каменный пол из грязно-белых щербатых плиток. Рождение и умирание любви сродни этому животному процессу, когда напрягаются все мускулы и все силы душевные, чтобы пройти этот скользкий, невыразимо чудовищный путь из матки наружу, к свету. Ты говорила мне, что не можешь спать с мужчинами, потому что ощущать космический купол внутри женщины есть великое и сакральное счастье, прикосновение к которому сродни священнодействию, совершаемому жрецами. Мне вырезали трубы, Максим, я родила дочь между двумя внематочными беременностями, так что я теперь не такая уж «полноценная» женщина, остался только тот «космический купол», из которого больше нет выхода. Ты это чувствуешь? Может, все дело именно в этом? В том, что оттуда нет выхода? Я лежу перед тобой голая, и шрамы на моем животе, как напоминание о моей нынешней бесплодности, об отсутствии тайны, бывшей когда-то, что теперь только искусственное оплодотворение может вернуть мне часть ее, но все искусственное страшно, страшно так же, как слово «клонирование», когда из чуда мироздания создают глупую марионетку, «чужое», не божеское, не явленное, а химически скрещенное в пробирке жалкое нечто. Так когда-то врач, осмотревший меня, подумал и сказал: «Удалить!» – и под безжалостным светом направленных на мой живот ламп искусно отделил часть моей плоти, а потом выбросил ее в ржавый тазик, тогда как там, в той несчастной трубе, уже развивалось маленькое чудо, которому так и не суждено было появиться на свет. Иногда я думаю, неужели при нашем уровне медицины нельзя было пересадить его в матку и дать шанс этому человечку увидеть мир? Хотя, может, наш мир и не стоит того, чтобы на него смотреть? Наша любовь, Максим, она такая же: ущербная, зародившаяся не там, не в том месте и времени, не имеющая права на существование, и ее просто надо «Удалить!», о чем так много говорят в современном обществе, разгоняя гей-парады и способствуя нарастанию гомофобии.
