Обнаженная. История Эмманюэль - Кристель Сильвия
— Сильвия, держись скромнее!
Это нидерландский телеведущий, бесспорно — самый популярный, а для матери просто небожитель. Он шлет мне улыбку и говорит несколько любезностей. Я рассказываю ему нашу эпопею. Он говорит, что летит в Англию как член жюри конкурса «Мисс ТВ Европы», наша случайная встреча ему нравится. Мать снова толкает меня в бок и подскакивает в кресле.
— Сильвия, это знак! — говорит она мне на ухо.
— Надеюсь, вы будете голосовать за меня?
— Я бы очень хотел это сделать, но за представителя своей страны голосовать нельзя.
— А вы как-нибудь сплутуйте!
Он смеется и продолжает разговор. Я знакомлю его с созданием, что сидит слева от меня и приближается к точке кипения. Он галантно протягивает маме руку. Мама дергается, нервно хлопает ресницами, краснеет и едва не лишается чувств.
Лондон, отель высшего класса «Уинстон Черчилль», который мать исследует с видом профессионала: отель произвел на нее сильное впечатление, и она цедит сквозь зубы, ощупывая складки занавесок:
— Дворец, можно сказать… А он хорошо организован, твой конкурс. Тебя, знаешь ли, принимают с почетом, это почти дворец…
Ванна вся в серо-белом мраморе, который мать поглаживает с необычайной нежностью.
Я решаю принять ванну с пеной, вылив туда содержимое одного из пахучих флакончиков изысканной формы. Сейчас задеру кверху ноги, которые будут торчать из мыльной пены, а в руки, с которых прямо в ванну падают белые хлопья, возьму бокал шампанского, увенчанный шипящей шапочкой, — вот тогда я пойму, что в жизни бывают сладкие минуты.
Даже не затаив дыхания, ничего из себя не строя, я просто завяжу волосы на затылке, чтобы не намочить их, и лягу головой на подушечку-губку. Ожерелье блестит, и в каждой грани каждого камня отразится вся эта картинка, которую я уже мысленно себе представляю. Я ищу шампанское.
— Шампанское? Но ведь за него придется платить!
Мать норовит спустить меня на землю.
Я ей не отвечаю и продолжаю поиски.
— Может, лучше посмотришь это?
Мать привезла книги о Лондоне, его истории и деловой активности, и еще о Нидерландах со времен нашествия варваров…
— Мама, тут не состязание учительниц, а телевизионное зрелище. Я должна попытаться быть самой красивой, самой привлекательной. Мне нужно привлечь внимание, завоевать успех. Я наполню свое маленькое шоу огнем. Судьи выберут меня, они не найдут никого достойнее. Это мой час, моя удача. Я стану звездой.
— Звездой?..
Мать в тихом недоумении. Звезды бывают американские, итальянские или французские, но уж никак не нидерландские. Это вопрос натуры и культуры. Мы народ не экстравагантный, не эгоцентричный, наоборот — трудолюбивый, торговый, дисциплинированный, мы самая строгая из всех монархий. Народ заурядный и земной, хоть земли у него и мало, иногда покорявший моря, но никогда не хватавший с неба звезд. Мать верит в меня, повторяя снова и снова, что у меня есть все мыслимые таланты, но быть звездой — дело совсем иное. Она говорит, что со времен Ван Гога не припомнит ни одного голландского имени, известного за границей. У меня нет шансов.
— Вот увидите, мама, я стану звездой, это будет моей профессией!
— Но такой профессии нет!
— А моей будет!
Я больше не слушаю. Все с себя снимаю и аккуратно складываю. Прикрываю наготу мягким махровым пеньюаром. При входе — стильные дверцы шкафчика, вмонтированного в стенку. Я распахиваю и захлопываю их, зачарованная открывающейся внутри маленькой комнаткой без окон, с рассеянным светом, с ящичками из светлого дерева и вешалками, на которых выгравировано название отеля.
— Это называется дрессинг-рум! — орет мать, стараясь перекричать телевизор, который включила на полную громкость, — ее привычка еще с тех времен, когда отец, сидя рядом с ней у телика, то и дело жаловался, что ничего не слышит.
Я думаю, что в этой «дрессинг-рум» вполне уместилась бы и она тоже.
Я нашла шампанское! Мать вздыхает. Я пытаюсь одним уверенным движением откупорить прохладную бутылку, прятавшуюся в маленьком холодильнике под телевизором.
— А это называется мини-бар! — мать продолжает строить из себя гида. — Ты хоть остановись на половине бутылки. Не уподобляйся клиентам, которые выпивают все до капли, думая, что это включено в счет!
Я бросаю взгляд на цены, элегантным почерком указанные в маленьком меню, но ничего не смыслю в фунтах стерлингов и не расположена к подсчетам в уме. Я наполняю два фужера до краев и ставлю бутылку обратно в холодильник. Мать, не отрывая глаз от телеэкрана, берет протянутый бокал. Я, замедляя шаг, направляюсь к ванной, где уже тихо журчит вода и клубится пар. Мать поворачивает голову и смотрит на меня. Ах, так я все-таки поинтереснее телевизора. Я иду по комнате походкой канатоходца. Я изображаю манекенщицу, я играю. Мои ягодицы нежно соприкасаются, я раскачиваюсь, вихляя бедрами, завожу одну руку далеко за талию, а в другой у меня фужер, из которого я пью, мягко поднимая лицо навстречу свету люстры, демонстрируя безупречный профиль. Иду уверенно и гордо, не сгибаясь под весом невидимой короны, и вхожу в свой жаркий и влажный рай подобно королеве, вступающей в собственные владения. Мать громко хохочет. Я хлопаю дверью.
Вода обжигающе горяча, сердце стучит, как барабан на ярмарке, пот стекает крупными каплями. Я пью, мягко освежая все еще прохладным шампанским разгоряченное горло. Зеркало густо запотело от пара. Кое-где по нему стекают вниз толстые ручейки воды, и я приближаю лицо совсем-совсем близко. Приклеившись носом к зеркалу, я наблюдаю, как конденсируется пар, как образуются капли. В этом запотевшем, испещренном ручейками зеркале я вижу себя лишь смутно. Пишу поскрипывающим пальцем свое имя на мутном стекле, а потом прижимаюсь губами к еще не тронутому под подтекающими буквами участку. Налегаю сильнее и аккуратно отрываюсь от зеркала. Все изгибы моих губ — на оставшемся отпечатке, который я со смехом стираю локтем. Стираю свое имя, стираю и пар, чтобы подарить зеркалу свое полное отражение, и вижу у себя за спиной лицо матери, которая ошеломленно качает головой и мягко причитает:
— Малышка моя, я не знаю никого, кто бы так любил самое себя…
Ее суровый вид меня смешит.
— Я уж говорила вам, что это совсем не так. Я не люблю себя, я себя открываю, я рассматриваю себя как можно ближе, я ведь и вижу-то только вблизи.
Представление в прямом эфире ведет знаменитая Кэти Бойл. Нас собрали за несколько часов до начала. Мы в последний раз репетируем наши выходы и ответы. Неделя прошла в съемках киноэпизодов в Лондоне: Сильвия у Биг-Бена, Сильвия в Национальной галерее перед «Ирисами» Ван Гога, Сильвия на плечах у пилота Формулы-1, утомленная Сильвия, скрестив руки, лежит в постели.
Мать провела эту неделю восхитительно. Для родственников предусмотрена отдельная программа. Мать чувствует себя как рыба в воде, разговаривает по-английски — это для меня новость, а она объясняет, что научилась, общаясь с клиентами в отеле. Если она забывает английское слово, то заменяет его нидерландским, выговаривая с самым натуральным, чистейшим произношением. Считает, что уже знает Лондон как свои пять пальцев, и почти каждый день видится с телеведущим, который летел в самолете. По вечерам я слушаю рассказы матери о прожитом дне, полные растущего энтузиазма. Она, кажется, счастлива.
Кэти Бойл очень любезна, обходительна, забавна, перед прямым эфиром она накручивает волосы на бигуди. Мы, как в пансионе, выстроились в линеечку, и Кэти проводит смотр. Останавливается передо мной и шепчет:
— Ты очень красивая, мисс Голландия…
Я молча опускаю глаза, по спине пробегает холодок, я передергиваю плечами. Чувствую на себе взгляды других девушек, множества мисс Завистниц, которые сейчас изуродовали бы меня прямо перед выходом. Но это не так, они очень скромные, эти мисс со всего мира, побледневшие и онемевшие от страха. Меня камеры не смущают, как и прожекторы, ведь я с ними уже знакома и вижу только те, что расположены близко.
