Элизабет Макнейл - 9 1/2 недель
– Иди на четвереньках, – очень тихо говорит он. – До двери.
Я ставлю вперед правую руку, потом правое колено, потом левую руку. Говорю себе: «Слоны так ходят?» Левое колено. Все это в полном молчании, которое нарушает вдруг спор за дверью квартиры. Хлопает дверь. Виолончелист, который живет ниже этажом, начинает играть упражнения, и я концентрирую внимание на начальных тактах. Я думала, что музыканты постепенно разогреваются, как жонглеры. Но этот вначале играет увлеченно и сильно, но за три часа все слабее и слабее. Он лысый и мрачный. Я его в лифте видела.
– Я больше не могу, – говорю я.
Мое тело как будто съеживается при звуке моего голоса. На секунду я кладу голову на ковер; когда стоишь, он жестким не кажется, но на самом деле для кожи неприятен. Высота каблуков мешает мне сесть так, как я хочу: поджав колени под подбородок и обхватив их руками.
– Что случилось? – ровным голосом спрашивает он.
– Я чувствую себя как идиотка.
Лампа в другом конце комнаты дает недостаточно света, чтоб я могла рассмотреть выражение его лица. Он закладывает руки за голову и откидывается на диванные подушки. Я, шатаясь, встаю и говорю:
– Ковер царапает.
Потом сажусь на ближайший стул, скрещиваю руки на поднятой рубашке. Один рукав спустился, и я его закатываю.
– Похоже, что мы уже были в такой ситуации, – говорит он, не глядя на меня. – Терпеть не могу собирать чемоданы. А еще больше разбирать. Последний раз я твой разбирал целую неделю.
Внизу виолончель рычит с такой силой, как будто бы музыкант сошел с ума.
– Я не понимаю, как ты все время забываешь, что я могу тебя побить? С тобой каждый раз приходится все начинать сначала. Прежде чем сказать мне: «Нет, я не хочу это делать», почему ты не думаешь о моем ремне? Почему ты ночь за ночью забываешь, что это такое? Вечно с тобой приходится спорить, дерьмовая потаскуха, а кончается тем, что ты делаешь как я говорю.
Он наклоняется ко мне, откидывает волосы со лба.
– Когда я иду на четвереньках, у меня такое впечатление, что я стала собакой… Я боюсь, что ты смеешься надо мной.
– Да, ты должна чувствовать себя идиоткой. Какая срань, шлюха! Захочу посмеяться над тобой, так скажу.
Я молча трясу головой. Он ходит вокруг меня, рассматривая меня изучающим взором. Я сижу словно каменная на краешке стула, сжав колени, скрестив руки и обхватив ладонями плечи. Он тянет меня назад, пока я лопатками не касаюсь спинки стула. Он запускает руку мне в волосы, массирует мне кожу на голове; он медленно оттягивает мне голову назад, пока мое лицо не принимает почти горизонтальное положение. Макушкой я касаюсь его члена. Он трет кулаком нижнюю часть моего лица. Рот у меня открывается. Когда я начинаю стонать, он на минуту выходит, возвращается со стеком, и кладет его на чайный столик.
– Посмотри на него. Посмотри на меня, – говорит он. – В три минуты я тебя на целую неделю в постель уложу.
Но я его едва слышу. Мне больно дышать, настолько горло у меня сжало. Открытый рот причиняет мне боль.
– Иди на четвереньках, – говорит он.
Вот я опять в той же позе. Я прячу лицо на правом плече и чувствую, как дрожь от подбородка распространяется по всему телу, у меня дрожат руки и ноги, даже пальцы на ногах дрожат. Я слышу, как стек стучит по крышке стола. Острая боль пронзает мне низ ягодиц, в глазах красные и белые круги. Слезы выступают у меня на глазах. Выведенная из оцепенения, я кое-как добираюсь до двери, потом направляюсь к лампе. Подходит кошка, трется о мою ногу и мурлычет. Чулки рвутся на коленях. В ту секунду, когда я дохожу до дивана, он обрушивается на меня и опрокидывает меня на спину.
Первый (и единственный) раз я кончаю вместе со своим любовником. Потом он лижет мое лицо.
Каждое прикосновение языка вызывает у меня ощущение тепла, а потом – когда он убирает язык – ощущение холода; слюна и пот испаряются в кондиционированном воздухе комнаты.
Когда он останавливается, я открываю глаза.
– Но ты бьешь меня, даже когда я делаю то, что… – говорю я тихо. – Тебе нравится меня бить.
– Да. Мне нравится видеть, как ты корчишься, слышать, как ты умоляешь меня. Слышать твои крики, когда ты больше не владеешь собой. Люблю видеть ссадины и следы побоев на твоем теле, и знать, откуда следы ремня на твоей заднице.
Я вздрагиваю. Он вынимает старое одеяло, которое обычно сложено под диванной подушкой. Он его разворачивает, укрывает меня, расправляя у меня под подбородком выкрошившийся шелковый край:
– А еще мне нравится это, потому что ты этого хочешь.
– Да, хочу. Но никогда, если… никогда… – в полусне шепчу я.
– Я знаю, – говорит он мне на ухо, запуская обе руки мне в волосы.
* * *Никто никогда не видел моего тела, кроме парня по имени Джимми и женщины, чьего имени я не знаю. Иногда в ванной или перед зеркалом я смотрела на следы побоев на себе с тем смутным любопытством, с каким обычно люди рассматривают чужие семейные фотографии. Они со мной не имели ничего общего. Мое тело не имело со мной ничего общего. Это была приманка, предмет, которым он пользовался для удовлетворения своих капризов, вещь, предназначенная возбуждать нас обоих.
* * *Вечером, раздевая меня, чтоб я приняла ванну, он говорит мне, что нанял массажиста. Он бросает мою блузку на белый кафельный пол. Я снимаю юбку и сажусь на бортик ванной, пока он снимает с меня туфли, потом встаю, чтоб он снял с меня белье. Ему нравится это белое хлопковое белье от Вулворта; эта юбка ему тоже нравится, одевая ее утром на меня он сказал:
– Эту юбку я люблю больше всех, она так выгодно подчеркивает твой зад.
Я смотрю, как он наклоняется над ванной, открывает краны, минуту поколебавшись, вынимает светлого цвета коробку, стоящую в шкафчике среди бутылок. Он наклоняется, регулирует краны, проверяет температуру воды, закрывает левый кран и сыплет в ванну зеленый порошок.
Вдруг я понимаю, что в его присутствии здесь все кажется мне несообразным: на нем деловой костюм с прекрасным галстуком и накрахмаленной рубашкой, как будто он собирается читать лекцию или выступать по телевизору, или со всей важностью слушать в суде дело о разводе. Но он ничего этого не делает, а наклоняется над ванной, одной рукой опершись о фаянсовый борт, а другой пробуя воду. Странно.
Он принюхивается.
– Неплохо, да? Немножко мягко, немного, может быть, сладковато, трав не столько, сколько написано на коробке, но все же ничего.
Я киваю. Он мне улыбается; мне так хорошо, я чувствую такое блаженство, что у меня перехватывает дыхание: жить в крошечной комнате, в атмосфере водяных паров и запаха лаванды, что может быть лучше?
Он выходит, возвращается с наручниками. Я протягиваю ему руки, и он мне надевает наручники.
