Анаис Нин - Шпион в доме любви
Желая сделать ей сюрприз, Алан достал записи барабанов и песен из «Ile Joyeuse». Они слушали барабанный бой, начинавшийся издалека, словно в отдаленной деревне, задушенной лианами джунглей. Сперва как будто маленькие детские ножки, бегущие через сухие камыши, потом более тяжелые шаги по пустому дереву, потом — резкий стук сильных пальцев по коже барабанов, и вдруг — лавина треска, шлепков и ударов по шкурам животных, дрожащим с такой быстротой, что не оставалось времени для эха. Сабина увидела тела цвета черного дерева и корицы, через которые никогда не проглядывал скелет, сверкающие после диких морских ванн, скачущие и танцующие так же быстро, как ожерелья барабанных ударов, в изумрудной зелени, в синеве индиго, среди мандаринов всех фруктовых расцветок и среди цветов — пылающий эвкалипт плоти.
Были места, где только стук крови направлял тело, где было слияние со скоростью ветра, буйством волн и солнечными оргиями. Голоса, напоенные жизненным соком, пели радостно… каскабель… гайабана… чинчайн-грайтс…
— Я бы хотела, чтобы мы отправились туда вместе, — сказала Сабина.
Алан посмотрел на нее укоризненно, словно ему было больно оттого, что он вынужден ей напомнить:
— Я не могу оставить работу. Может, к концу года…
Взгляд Сабины сделался неподвижным. Алан решил, что она разочарована, и добавил:
— Сабина, пожалуйста, наберись терпения.
Однако взгляд Сабины был прикован к месту не разочарованием. Это был взгляд мечтательницы. Она наблюдала за тем, как мираж обретает форму, как родятся птицы с новыми именами: «кучучито», «Пито реал». Они садились на деревья, называемые «ликидамбар», а над ее головой распростерлась крыша, сложенная из пальмовых листьев и перевязанная тростником. Позднее было всегда слишком поздно, поздно просто не существовало. Чтобы достигнуть недосягаемого нужно было только преодолеть огромное расстояние. Барабаны разносили запах кожи цвета корицы в танце сердцебиения. Скоро они принесут приглашение, от которого она не откажется.
Когда Алан вновь взглянул на ее лицо, веки Сабины уже опустились в некоем подобии покорности. Он почувствовал, что угроза ухода предотвращена внезапной понятливостью. Он не заметил, что ее покой уже по самой своей природе был формой отсутствия. Она уже населяла Ile Joyeuse.
Вероятно, в силу того же самого, услышав барабанный бой на Мак-Дугалл-стрит, она сочла естественным остановиться, спуститься по ступенькам в подвал со стенами оранжевого цвета и сесть на один из накрытых шкурами барабанов.
Барабанщики играли в полном самопогружении, предполагаемом ритуалом, и каждый искал свой собственный транс. Из кухни доносились запахи специй, а над дымящимися блюдами плясами золотые серьги.
Голоса затянули заклинания Алалле, превратившись в зов птиц, зов животных, стремнины, падающие на скалы, камыши, погружающие свои многопалые корни в воды лагуны. Барабаны били с такой быстротой, что вся комната преобразилась в лес отплясывающей чечетку листвы, музыку ветра, льстящего Алалле, распределителю наслаждений.
Среди темных лиц было одно бледное. Бабушка из Франции или Испании и струя ракушечной белизны были добавлены в отвар из черного дерева, отчего волосы человека были черны, но с рефлекторной глубиной, как у черного зеркала. Голова его была круглая, брови — широкие, щеки — полные, глаза — нежные и блестящие. Пальцы прыгали по поверхности барабана шустро и вместе с тем плавно, со страстностью, которая струилась из его бедер и плеч.
Сабина видела, как он плавает, сидит на корточках над костром на берегу, прыгает, взбирается на деревья. Никаких признаков костей, только мягкость островитянина с Южного Моря, мускулы сильные, но невидимые, как у кошек.
Смещение цвета на его лице придавало и всем его жестам некую крепость, лишенную нервов, отличавшуюся от возбужденного стаккато остальных барабанщиков. Он был родом с острова нежности, нежного ветра и теплого моря, где вся неистовость заключена в бездеятельности и взрывается циклами. Жизнь слишком упоительная, слишком убаюкивающая, слишком обезболивающая для продолжительных приступов гнева.
Закончив играть, они сели за соседний с ней столик и заговорили на изысканном, правильном колониальном испанском шестнадцатого века, на высокопарном языке старинных баллад. Они демонстрировали изысканную вежливость, что заставило Сабину улыбнуться. Стилизация, обманным путем завезенная в глубины Африки завоевателями, напоминала барочный орнамент на крытой пальмовыми листьями хижине. Один из них, самый смуглый, носил стоячий белый воротничок, а рядом со стулом поставил зонтик на длинной ручке. Он с величайшей осторожностью держал на коленях шляпу, а для того, чтобы не нарушить тщательно отутюженных линий своего костюма, барабанил исключительно кистями и двигал влево и вправо над крахмальным воротничком головой, словно отрезанной от плеч, как у баллийского танцора.
У нее возник соблазн нарушить их вежливость, разбить своей экстравагантностью полированную поверхность этой безмятежности. Когда она стряхнула пепел с сигареты на свою сумочку, индуистское кольцо, подаренное ей Филипом, зазвенело, и бледнолицый барабанщик повернулся к ней и улыбнулся, словно этот слабый звук был неадекватным ответом на его барабанный бой.
Когда он вернулся к пению, между их глазами уже сплелась невидимая паутина. Теперь она смотрела не на его руки, прыгающие по барабанной коже, а на рот. У него были полные губы, сочно, но твердо очерченные, а дергал он их так, словно преподносил фрукт. Они никогда плотно не сжимались и не растягивались, но оставались в состоянии готовности.
Его пение преподносилось ей в кубке его рта, и она пила его решительно, не проливая ни капли этих страстных чар. Каждый звук был прикосновением его рта к ее губам. Пение становилось все более экзальтированным, гул барабанов — глубже и острее; он лился на ее сердце и тело. Бум-бум-бум-бум-бум на ее сердце, она сама уже была барабаном, кожа была упруга под его руками, гул вибрировал во всем ее теле. На чем бы ни останавливался взгляд мужчины, она чувствовала постукивания его, пальцев по своему животу, груди и бедрам. Его взгляд упал на ее босые ноги в сандалиях, и те ответили ритмичным притоптыванием. Взгляд упал на точеную талию, под которой начинались округлые бедра, и она почувствовала себя в распоряжении его песни. Когда он перестал бить, руки его остались лежать на коже барабанов, словно он не хотел отнимать их от ее тела; они продолжали смотреть друг на друга, а потом отвернулись, как будто испугавшись того, что все увидят страсть, растекавшуюся между ними.
