Вадим Смиян - Месма
Лейтенант повел в воздухе дулом пистолета. Августа с Прохором молча отошли к перегородке, отделяющей кухню от комнаты: Августа неспешно и величаво, Прохор Михайлович суетливо и по-шустрому. Августа встала в паре шагов от приоткрытой двери, ведущей в комнату.
Гущин внимательно посмотрел на них, убедился, что все в порядке, и негромко сказал:
- Стоять и не двигаться. Кто будет дергаться – застрелю! Поняли?
- Как не понять… - буркнул в ответ Прохор Михайлович.
Лейтенант принялся осматривать кухонный стол. Открывал ящики, придирчиво осматривал содержимое. Наклонился, открыл дверцу кухонной тумбочки, присел на корточки, осматривая внутреннюю полость. Потом переместился, открыл другую дверцу. Заглянул во внутрь…
Гущин не видел, как из темной комнаты бесшумно показалась еще одна тень, и чья-то рука в полумраке протянула Августе некий длинный и узкий предмет, который Августа ловко приняла и быстро спрятала в складках своей длинной черной юбки. Лейтенант резко повернул голову к женщине.
- Я сказал – не двигаться! Что непонятно?!
- Все понятно… понятно! – быстро сказал фотомастер.
Августа бросила на него уничтожающий и презрительный взгляд.
Гущин несколько секунд смотрел на обоих, потом опять отвернулся. Пошарил в тумбочке, потом поднялся с корточек, оглядел утварь, висящую над столом на стене. Шагнул к печке, резко открыл дверцу. Посмотрел на тлеющие обгорелые поленья. Дверцу закрыл, бросил взгляд на поленицу. Поверх поленьев валялись чьи-то порты, скомканная рубашка, потертая фуражка с треснувшим козырьком…
- Что за барахло? – спросил Гущин.
- Миху раздевала перед мытьем, от него осталось! Вы же его в другой одежке на улицу-то отправили! – ответила Августа.
- А одежка-то у тебя откуда взялась, красавица? – спросил офицер. – Откуда одежка для мальчиков? Или с тобой сынок живет, а ты его одежку раздаешь?
- Был у меня сынок, да помер, - глухо сказала Августа. – От него и одежка осталась, царствие ему небесное…
На угрюмом лице лейтенанта мелькнуло нечто вроде сочувствия, взгляд суровых глаз слегка потеплел. Он ничего не ответил.
Гущин еще раз оглядел поленицу, скользнул взглядом по стенам, по окну, выходящему в каменный колодец. На его лице появилось выражение откровенной скуки.
- Ну и долго вы будете издеваться над нами? – с негодованием спросил Прохор Михайлович. – Пушку-то хотя бы уберите! Неровен час – выстрелит!
Гущин внимательно посмотрел на фотографа.
- Уберу, когда сочту нужным, - жестко ответил он. – А где пирожки-то у тебя, а, хозяйка? Ты ведь обещала мальца пирожками угостить?
- Али проголодался, касатик? – игриво отозвалась Августа. – Не обессудь, не напекла еще! Только собиралась…
- Собиралась, значит… Что-то я у тебя припасов никаких не увидел. В комнате хранишь, что ли?
- А хоть бы и в комнате!
- Ну так пошли теперь в комнату… Хотя погоди… А ну, стоять!
Гущин вдруг обратил внимание на участок пола перед высоким окном.
Там лежал половик, но угол его топорщился как-то неестественно. Да и сам половик пребывал явно в сдвинутом положении…
Лейтенант шагнул к половику и носком сапога отбросил его.
Взорам присутствующих предстала квадратная крышка, собранная из половых досок и закрытая на навесной замок… Он-то и заставлял топорщиться накрывающую его часть половика.
- Ну вот и подпол – так ведь, хозяйка? – обратился Гущин к Августе. – А там и припасы для пирожков,видать! А может, кто и сидит у тебя там, под замком-то? Что молчишь, голубушка? Язык проглотила?
Августа молчала и смотрела на Гущина глазами, полными лютой, испепеляющей ненависти. Прохор Михайлович снова решил вмешаться.
- Нет, вы точно сумасшедший! – воскликнул он. – Вы что, никогда погребка не видели? Обычный погребок, в котором еду хранят, чтобы не испортилась… как же там может кто-нибудь сидеть? Да ведь в нем и кошку спрятать нельзя!
- Я тебя не спрашиваю… фотограф! – грубо оборвал его офицер. – Молчать! Я хозяйку спрашиваю.
Он вновь повернулся к Августе.
- Ну что… сама откроешь или как?
Августа отвернула свое прекрасное, бледное лицо к стене. Резко выдохнув, сказала прерывисто:
- Тебе надо… ты и открывай!
Суровое лицо Гущина исказилось как судорогой, тонкие губы плотно сжались. Он резко ткнул стволом пистолета прямо в горло женщине. Августе даже пришлось немного откинуть голову назад.
- Открывай свой погребок, красавица, - с леденящим спокойствием произнес
Гущин, - а не то я тебе враз мозги вышибу! Прямо по стенке так и разлетятся…
- Мозги-то людям вышибать – на это вы мастера, - с горечью отозвалась Августа, - а вот как ты потом на суде объяснишь, за что бедную женщину порешил? Или если война, так вашему брату все можно?
Гущин грозно посмотрел в ее темные бездонные глаза, но пистолет все же убрал. Августа говорила ровным, бестрепетным голосом – не чувствовалось ни страха в ней, ни бабьей плаксивости!такая женщина, да еще с такой ошеломляющей внешностью не могла не восхищать!
- Ладно, - многообещающе сказал Гущин, сверля женщину огненным взором, - я открою сам. Только потом уж не обижайся.
Он отвернулся от пленников, присел над крышкой погреба и сильно ударил рукоятью пистолета по замку.
Замочек был довольно хлипкий – так, что называется, от мух. Со второго удара он сломался, и черная дужка раскрылась. Гущин вытащил замок из петель и небрежно отбросил его прочь.
- Ну и что тут у нас? – бодро спросил он, поднимая и отбрасывая крышку, закрепленную на скрипнувших петлях.
Его взору предстало несколько свертков, убранных в оранжевую клеенку. Чуть ниже стояли три большие кастрюли, накрытых крышками, которые в свою очередь, стояли под гнетом больших черных камней.
Гущин начал отбрасывать камни в сторону, чтобы освободить крышку…
- Богато живете, однако! – бросил он небрежно. – Явно наворованное…
Прохор Михайлович откинул голову так, что она затылком прижалась к стене. Он прикрыл глаза. Спазм тошноты скрутил все внутренности, пополз к горлу.
« А вот и конец, - в смятении подумал он. – У этого лейтенанта нюх как у собаки-ищейки. Все, Прохор, вот и закончил ты свою такую неудачную, никому не нужную жизнь! Впереди – ничего больше… только расстрел!»
Тем временем лейтенант добрался до кастрюль и, сняв крышку с первой же попавшейся, заглянул в нее.
Секунду-другую он пристально смотрел на ее содержимое, потом смог только сдавленно выдохнуть:
