Арман Делафер - Одиль, не уходи!
Как только я оказался внутри беседки, я зажег фонарик, положил письмо на стол и вскрыл конверт. На этот раз было четыре страницы, полных четыре страницы. Воспоминания, уточнения, упоминания о жестах, о которых я даже не подозревал, признания, которые она делала, и даже разбор самой интимной ее реакции. Все это было выставлено напоказ на трех страницах, а четвертая подготавливала их новое свидание. И этого человека я увижу снова через несколько минут и буду пожимать ему руку в конце вечера!
Три раза я прочитал эти отравленные страницы, написанные со всем коварством искусного обольстителя. Мысль о том, что Одиль скоро тоже будет читать эти строки, ощущать все эти мелкие дерзости, точно запретные ласки на своем теле, эта мысль приводила меня в какое-то яростное отчаяние. Да, я ревновал, ревновал к человеку, который так хорошо изучил мою жену, анализируя каждый ее жест, слово, молчание, дерзости и смирение. А я, ее муж, находился в двух шагах от этой пары. Какой горький парадокс! Я уже ненавидел и Одиль за то, что она втянула меня во всю эту грязную авантюру. Правда, мне никогда бы не пришло в голову писать ей такие вот вещи:
«Я ждал этого первого свидания с трепетом новичка. В тебе я не сомневался ни одного мгновения. Я знал, что ты придешь. Но я не знал, как ты себя поведешь.
Я был там уже добрых полчаса, когда ты пришла. Правда, это тоже входило в мой план. Я спрятался в углу, чтобы, как мы и договорились, схватить тебя, когда ты окажешься рядом. Я предупредил тебя об этом по телефону. Но ты проходила мимо меня два раза, прежде чем я решился действовать. Твое платье скользило по моему лицу, а за тобой тянулся тонкий шлейф твоих изысканных духов, смешавшихся с каким-то звериным запахом твоего тела. Я знал, что ты напряжена, дрожишь, сжимаешься от ожидания. Я смаковал эти мгновения молчаливого сладострастия, мне не хотелось прерывать их. И лишь в третий раз мои руки скользнули под твое платье. Твои ноги конвульсивно сжались — почему? Чтобы помешать моим рукам продвигаться дальше, или чтобы удержать их? Возможно, и по той, и по другой причине. Ты дрожала, а мои руки пытались нащупать сквозь тройную броню распустившийся цветок твоего лона. Не красней, я не добрался до него. Но твое прерывистое дыхание было так отчетливо слышно в тишине! Сколько это длилось: минуту, две? Скажи мне теперь сама: во сколько часов воспоминаний они для тебя превратились?
Я напрасно пытался вспомнить то, что мы говорили друг другу. Я думаю, что ты говорила лишь для того, чтобы нарушить слишком насыщенное новыми ощущениями, страхом и волнением молчание. Ты говорила для того, чтобы хоть как-то ощутить реальность, прийти в себя. Признайся теперь, что ты больше боялась не меня, а себя. Ты знала, что я смогу держать свои желания под контролем, но не была уверена в том, что найдешь в себе достаточно сил, чтобы сопротивляться собственному желанию. Достаточно было одного моего неловкого поступка или слова, чтобы ты в панике убежала. Когда я стоял перед тобой на коленях и прижимался губами к нежной коже твоей ножки выше чулка, ты испустила стон. Может быть, именно он отрезвил тебя, потому что ты тут же взяла себя в руки.
Все это мы проделаем снова. Но ты уже будешь меньше бояться, в тебе будет больше дерзости. Но не слишком много. Иначе, мне кажется, я буду разочарован. Зачем бросаться друг на друга? Продлить ожидание — не означает ли продлить удовольствие?
Привыкни свободно говорить об этих вещах, не стыдись и ничего не скрывай. Иначе будет ханжество и идиотизм. Ведь наслаждение от вкусной еды, хорошего вина, музыки, поэзии — все это удовольствие, зависящее исключительно от вкуса человека, состоит из тех же молекул, что и мое наслаждение от обладания тобой, и твое — от моих ласк. Но если можно свободно говорить об одних удовольствиях, то почему же другие должны быть запретной темой? Издержки цивилизации! Ты спокойно позволяешь всем любоваться твоим восхитительным носиком или изящным изгибом ушка, но соски, но лоно… как можно?!
Впрочем, в глубине души мы вовсе не в претензии на подобное ханжество, потому что оно придает некоторым удовольствиям сладость запретного плода. Но признай, что мой способ лучше, чем все остальные. Много ли найдется на свете пар, которые терпеливо ткут сеть своих желаний и ничего не рвут до срока? Кто бы мог подумать, что вы, мадам, такая благоразумная и чопорная, так мало склонная к безумствам, позволите поселиться в вас совершенно другой женщине, ничем на вас не похожей? Правда, пока она еще может в любой момент исчезнуть, она еще не сильнее первой. Но каждый день меняет ситуацию, все произойдет, ты знаешь. Доказательства? Да то, что ты на первое свидание пришла, защищенная тройной броней. Но ведь на второе свидание уже может одеваться совершенно другая, новая женщина, а я все повторю заново. Зачем спешить?
Я буду ждать тебя завтра в десять часов».
Одиль нетерпеливо ждала моего возвращения. Как только я появился в дверях, она сделала такой жест, словно собиралась немедленно передать мне карты. Но, должно быть, испугалась, что такая спешка может показаться подозрительной, и передумала, заставив себя подождать еще несколько минут. Наконец, сделав безразличное лицо, она уступила мне свое место и, разумеется, побежала к старому дереву, где ее ждало положенное мною письмо в соответствующем конверте.
Мысленно я следовал за ней. Видел, как она схватила письмо, бегом вернулась в дом и заперлась в своей комнате на втором этаже. Я представлял себе, как она млеет от всех этих воспоминаний и обещаний, тайно призывая к себе мужчину, который бы все это осуществил на деле. Лаборд, по-видимому, тоже знал, где в эти минуты находилась Одиль и что делала. Их сообщничество было таким полным, что в это время они чувствовали друг друга на расстоянии. Лаборд сделал серьезную ошибку, и я спросил его:
— Вы так рассеянны сегодня? Уж не влюблены ли вы?
Он вздрогнул, но мой голос и выражение моего лица были такими невинными, даже, я бы сказал, глуповатыми, что он тут же успокоился и на его губах появилась улыбка — презрительная улыбка удачливого любовника, адресованная обманутому мужу.
— О, вы же знаете, я холостяк, так что всегда влюблен.
Прошло десять минут. Мы сменили партнеров, как это принято при игре в бридж, и теперь со своего места я мог видеть вход в гостиную и нетерпеливо поджидать возвращения Одиль. Наконец она появилась.
Сколько же раз она перечитывала это письмо, если так долго отсутствовала? С первого взгляда я заметил, как изменилось ее лицо: оно стало серьезным, почти печальным. Скорее всего, это было отражением той внутренней борьбы, которая в ней происходила. Она шла медленно, как если бы хотела отдалить неизбежное выполнение светских обязанностей хозяйки дома. Больше всего на свете ей сейчас, разумеется, хотелось бы побыть одной.
