Луис Эмедиату - Зеленые годы
Поглядел я на свою рожу в зеркало, увидел пробивающуюся бороденку и сказал:
— Стареешь, Нанду.
Глаза у меня были грустные, потухшие и безжизненные, а как я высунул язык, так чуть не упал: белесый, шершавый, точь-в-точь наждачная бумага.
«Боже мой, — подумал я, — неужели помру?»
Руки у меня затряслись. Спокойно, Нанду, спокойно — ничего страшного не случилось. Спокойно, спокойно.
Отец нервничал. Отложив газету, он препирался с матерью из-за того, что ее брат, префект, что-то напортачил в префектуре.
— Это беззаконие, — возмущенно восклицал отец, — а твой брат — отъявленный диктатор, история не простит его душегубства.
— Да что ты, папа, — вмешался я, — он же беспомощный старик и сроду никого не убивал.
— Но он заодно с убийцами, — возражал отец, полный и краснолицый, — а этому прощения нет.
Я взглянул на отца и с болью в сердце вспомнил время, когда он блуждал по свету в поисках приключений, словно цыган, и мы вместе с ним. «Беспощадное время, как меняет оно людей, — подумал я. — А может, и не меняет, а просто нам кажется? Спокойно, Нанду, ты слишком поэтичен. А жизнь — штука сложная».
«Внимание! — сообщило радио. — Правительственные органы обнаружили в Ресифе взрывное устройство, установленное оставшимися в живых активистами АЛН — организации, которую основал террорист Карлус Маригелла. Трое террористов погибли в столкновении с силами безопасности. Президент республики…»
— Твой брат с ними заодно, — произнес отец, злобно косясь на мать.
Та разрыдалась и выбежала из комнаты.
— Я опаздываю в школу, папа, — сказал я и тоже выскочил на улицу со всеми школьными прибамбасами.
Черт возьми! Солнце пекло нещадно, ноги у меня болели, и я насилу открывал глаза. У дверей школы я встретил Теку. Он тоже был едва живой, и я ему сказал: чтобы вчерашних глупостей больше не было, ради бога!
— Да ладно, ничего страшного, — сказал Теку, — что было, то прошло, все нормально. Сегодня вечером опять пойдем.
— К Сузи? — спросил я.
— Ну да, — ответил он, — к Сузи. Рикки нас подбросит, он, представь, к мамаше своей в кубышку забрался, так что при бабках.
«Черт возьми, — подумал я, — вот уж сегодня оттянемся по полной программе!»
— Рикки нас точно подбросит, — сказал Теку и попросил: — Слушай, Нанду, стишки для меня не слабо накропать?
— Да ты чего? — говорю. — Голубой я, что ли, чтоб мужику стихи посвящать?
— Да брось ты, Нанду, — возразил Теку, — напиши мне стихи для Вальдеты. Знаешь, она от этого тащится. Поднес я ей тут, короче, этот сонет дурацкий, читаю строчку за строчкой да к ее сиськам подбираюсь, а вот не вышло ни фига, Нанду, понимаешь…
— Ладно, — говорю, — будут тебе к вечеру стихи. Тебе как, александрийским стихом или героическим десятисложником?
— Да как получится, — ответил Теку, — мне лишь бы Вальдету за сиськи потрогать.
Тут я воспользовался случаем и спросил:
— Теку, ты рассказ-то прочитал?
— Какой еще рассказ?
— Ну, про этого парня, что в депрессии «Also Sprach Zarathustra».
— Нанду, ты же знаешь, что мне это по барабану. У него что, крыша поехала и он подох, или как?
— Не придуривайся, Теку, я о своем рассказе говорю.
— Да, читал я, — ответил Теку, прекратив ухмыляться. — Странный какой-то. Тебе это приснилось, Нанду?
— Нет, Теку, не приснилось. Мне тоже кажется, что это странная история.
— Он голубой, что ли? — спросил Теку. — Не обижайся, Нанду, но мужчины так себя не ведут. Представь, если Роберту об этом узнает.
— Да брось ты, Теку, неужели сам не понимаешь, о чем речь?
— Я-то понимаю, что если этот даун так будет продолжать, кончится тем, что другой его в задницу оттрахает. Правильно сделал ты, Нанду, что не довел рассказ до этого. Так ведь?
— Когда-нибудь я обо всем этом напишу, Теку.
— Как напишешь, Нанду?
— Да обыкновенно как. Когда-нибудь я напишу рассказ о нас двоих; о нашей жизни, наших друзьях, наших близких; все наши воспоминания. Когда-нибудь я стану писателем, Теку, и ты еще обо мне услышишь. Когда-нибудь, Теку, я поеду в большой город, наберусь впечатлений и напишу книгу. И тогда, может быть, я сумею понять нас самих — и тебя, и самого себя, и даже странного героя из рассказа «Also Sprach Zarathustra».
— Это грустная история, Нанду.
— Да, еще какая грустная.
— И у нее нет конца, Нанду.
— Это верно, Теку. Конца у нее нет.
— Жаль, — заметил Теку. — У каждой истории должен быть конец.
— Должен-то должен, Теку, но эта история не такая, как все. Она не кончается, потому что не успела начаться.
— Разорви да выброси это, Нанду; там все неправда — ты совсем не такой.
— Верно ты говоришь, Теку — неправда это все. Да только что нам остается, как не врать?
Учитель Галван был какой-то сумасшедший. На уроке физики он выкурил двадцать шесть сигарет и прожег мебельный чехол, который и без того-то был весь в дырах. Придурок, одно слово! Роберту тоже хорош — сидел на парте передо мной, поминутно поворачивался ко мне и шипел:
— Козел…
Вот пристал, зараза! Я тогда посмотрел на Теку, потом на Роберту и скорчил ему рожу. А тот — одно свое!
— Двинь-ка ему, — посоветовал Теку шепотом, сжимая под партой кулак.
Я толкнул Роберту и с расстановкой произнес:
— Роберту, знаешь Сонинью? Так вот, у меня в тетрадке между страниц заложены ее белые трусики с сердечком. Хочешь посмотреть?
Роберту побагровел, щеки у него раздулись, как у жабы, я уж подумал — вот-вот он лопнет, и вынул из кармана белые трусики моей сестры — бедняжка Суэли, на одни трусики у нее станет меньше, — и покуда Галван писал на доске формулу Эйнштейна, я насадил трусики на конец линейки и поднял, словно знамя.
Все заржали, но когда Галван обернулся, я успел трусики спрятать.
Роберту заскрежетал зубами и процедил:
— Отпросись в туалет и жди меня возле школы, козел.
— Смотри, не сдрейфь, — сказал я, вставая.
Теку в изумлении вытаращил глаза, а когда я уже выходил, то заметил, что вслед за мной собирается выходить и Роберту. Ну, я ему покажу, зараза!
Первый удар Роберту пришелся мне в челюсть, но я быстро опомнился и двинул ему кулаком в лоб. Он пошатнулся, но тут же ударил меня в поддых. Я попытался сбить его с ног, но что-то попало мне в правый глаз, и я увидел только кровавое облако. Я брякнулся на четвереньки, а Роберту, с шишкой на лбу, плюнул мне в лицо и сказал:
— Козел…
Потом повернулся спиной и пошел обратно в класс.
Я умылся под краном в столовой, смыл кровь с одежды и решил, что моя мужская честь посрамлена. Когда я вошел в класс, вскоре после Роберту, Галван уже обо всем догадался и насмешливо поглядывал на меня.
