Красная Шкапочка - Жнецы Страданий
Послушник смотрел на того, кто когда-то давно был магом, на того, кто породил Ходящих, и в груди разгорался гнев.
— Тебя? Да, будь моя воля, я бы тебя по ветру развеял… — прошипел парень, совсем не заботясь о том, что говорит вслух.
— По ветру… — в голосе навьего прозвучала тоска. — По ветру…
И тот, кто когда-то был Волынцом, исчез, понимая, что колдун ничем не может ему помочь.
Когда Тамир проснулся, весенний ветер заносил в шалаш дым от разгоравшегося костерка и ругань Велеша. Послушник выбрался на свежий воздух, моргая и чувствуя себя больным и разбитым. Приснится же такое.
Старший ученик Донатоса обернулся к заспанному спутнику и зло спросил:
— Ты до ветру ночью ходил?
— Не-е-ет… Я спал… — растерянно ответил колдун. — Такая дурь снилась…
— Дурь. Вот ЭТО — дурь.
И Велеш ткнул пальцем себе под ноги.
Тамир наклонился и с ужасом увидел стертую линию обережного круга. Запоздалое понимание оглушило. Парень поднял виноватые глаза на собеседника.
— Мне сон снился… Я думал, что снился, я это… выходил…
— Да плевать мне, что тебе там снилось! — рявкнул старший. — Хоть девки голые! Почему черта обережная стерта?
Младший послушник в ответ на это хлопал глазами и молчал. А что сказать? Увидел навьего? Вышел из обережного круга? И потом, пока корчился, собственным задом стер проложенную ножом линию? А подправить даже не подумал?
Велеш ударил наотмашь.
Тамира снесло к шалашу. Парень рухнул спиной на еловые ветки, захлебываясь от боли, не в силах сделать вдох. Старший шагнул к нему, сгреб на груди куртку, рывком поставил на ноги и снова врезал, выплевывая слова:
— Это. Встрешниковы. Хляби. Стерев. Черту. Ты. Мог. Убить. Нас. Обоих.
Каждое слово сопровождалось тяжелым ударом. Где-то между Хлябями и Чертой Тамир снова упал и дорабатывал его Велеш уже ногами. Потом вздернул за короткие волосы, заглядывая в разбитое лицо:
— Был бы я гнидой. Я б тебя не тронул. И вообще промолчал бы. А когда вернулись — рассказал бы все наставнику. Но ему я не скажу. Потому что я — не крыса. А ты теперь до смерти помнить будешь, что ежели разорвал обережный круг из блажи какой, то хоть спящий, хоть Ходящий, хоть живой, хоть подыхающий, хоть кишками наружу — его закроешь. Понял?
Тамир, захлебываясь кровью, кивнул. Только после этого Велеш отошел.
Избитый выученик с трудом сел, пытаясь раздышаться от боли. Несколько раз сплюнул вязкую багрово-красную слюну и осторожно пошатал пальцем один из зубов. Снова сплюнул. Зуб остался лежать на ладони. Тамир потрогал языком рану в десне. Больно.
Хорошо хоть не передний, а то до старости шепелявить…
Да еще и рожа теперь вся перекошена. Пальцами щупаешь — ну чисто тюфяк сырой — неровная, проминается и мокрая от кровищи.
— Ты мне зуб выбил… — сказал парень, с трудом шевеля разбитыми губами.
— А хотел — глаз. Иди, морду умой.
Стоя над ручьем и глядя в желтоватую воду с коричневым илом на дне, Тамир тщетно пытался разглядеть свое лицо. Из ручья смотрело нечто совсем уж страшное — опухшее, с расплывшимся носом и бесформенными окровавленными губами. Скоро глаза заплывут и вокруг них пролягут черные круги синяков. Хорош.
Но Велеш прав. Будь здесь Донатос, он бы за такую дурость все ребра переломал. Послушник Цитадели засучил рукава и окунул ладони в ледяную воду. В этот миг левую руку от запястья до ключицы пронзило такой болью, что Тамир, не сдержавшись, вскрикнул и повалился на колени.
На его вопль — испуганный и полный страдания — выбежал Велеш.
— Ты чего? — удивился он и, увидев, как Тамир прижимает к животу локоть, скорчившись на сыром песке, присел рядом. — Дай, погляжу, что там у тебя. Да не ори ты. Я ее тебе не ломал.
Парень осторожно ощупал кончиками пальцев руку от запястья до локтя. Нахмурился.
— Кость целая, даже ушиба нет. Чего орешь?
А Тамир смотрел на свою левую расширившимися от ужаса глазами. Сквозь кожу, которая у него, как у всякого некроманта, была очень бледной, просвечивал серый узор. Сложное переплетение линий, похожее на вены, проступало через плоть — серебристое, путанное.
Старший выученик проследил за безумным взглядом послушника и спросил:
— Я тебе ум отшиб ненароком?
Парень отрицательно покачал головой. И поднес руку к глазам собеседника:
— Смотри.
— Ну, смотрю. И что?
— Видишь? Линии.
Велеш вздохнул и ответил:
— Знать, сильно я тебе по роже съездил. Умывайся, да пошли есть. Хватит уже дурака валять.
С этими словами он развернулся и ушел, оставив Тамира наедине с лихорадочными мыслями и пылающей, словно от жестокого ожога, рукой.
* * *Клесх спешился, перекинул поводья через голову лошади и передал их подскочившему выученику из молодших.
— Наставник…
Лесана стояла чуть в стороне и смотрела на него погасшими, но полными затаенного облегчения глазами.
— Отведи его к Нурлисе, потом в мыльню, к лекарям и в трапезную. Покажи Цитадель, объясни все. Потом поговорим. Ступай с ней.
Последнее крефф сказал, обернувшись к своему спутнику — крепкому широкоплечему парню, который как раз покинул седло и теперь стоял на почтительном отдалении. Парень старался выглядеть спокойным, но в темных глазах светились настороженность и испуг.
Лесана окинула новичка быстрым взглядом и кивнула, приглашая идти следом. Он покорно двинулся за ней, однако девушка спиной ощущала его пылающий любопытством взор. Еще бы — девка в портах да без волос. А может, он и не понял, что она — девка? И тут Лесана вспомнила, как ее, Айлишу и Тамира вот так же — гулкими коридорами Цитадели — Фебр вел на нижние ярусы. Каким чужим и страшным все им казалось! Как жутко разносилось эхо шагов, как давила на плечи холодная громада камня. И они…
От этих воспоминаний болезненно сжалось сердце. Они. Их теперь не было. Айлиша погибла и лежала, приваленная булыжниками в каменоломнях. Тамир спустился в Подземелья и все реже вспоминал о живых. Она — Лесана — пережила столько всего, что иной раз думала — с ней ли случилось то, что случилось? А Фебр, который вел их этими самыми коридорами… Ей стало так горько, так больно и так тоскливо, что горло сжалось.
Девушка спускалась по крутым ступенькам, а ее спутник, неуверенно озираясь в полумраке, шагал следом.
В царстве Нурлисы было, как всегда, душно и жарко.
— Лесанка? Ты что ли? — проскрипела бабка из своего угла. — Никак новенького привела. Ишь, мордоворот какой! Ну, чего встал? Садись, вон, на скамейку, ножни пойду возьму. Ты заплечник-то свой к печи положи, ишь, вцепился.
