Элизабет Нокс - Искушение винодела
Каково же, спросил Собран, было наблюдать битву с высоты птичьего полета и думать, будто он, Собран, там, в гуще сражения?
— Я бы не смог нырнуть вниз, дабы спасти тебя, я не метался взад-вперед, словно голубь, завидевший ползущую к его гнезду змею. Нет, я был слишком высоко и видел лишь, как палят пушки. Дым расходился подобно разводам белой краски — простыми линиями, изгибами, похожими на литеры латиницы. Грохот доносился до меня много позднее, чем я успевал увидеть дым — эту работу незримого каллиграфа, выводящего узоры на зеленой бумаге.
Собран спросил, что понял Зас из увиденного, заметил ли поражение Наполеона.
— Заметил, хоть и не сразу. Я наблюдал за самою битвой. Это была вторая величайшая кампания на моей памяти — со времен последнего сражения на Небесах. Та проходила сразу в нескольких плоскостях, сильно затянулась, но окончилась чрезвычайно быстро. По сравнению с ней битва при Ватерлоо смотрелась как-то статично. По крайней мере сверху. Я не мог спуститься ниже — меня бы заметили, однако представляю, какая там была резня.
Умолкнув, ангел посмотрел на Собрана Тот пожал плечами и вдруг понял, каким неучтивым и даже обескураживающим получился этот жест.
— Присоединяться к Наполеону я и не думал, моя жизнь — тут. С погребами трудности, бондарь ждет нашей указки начинать работу, как будто вести из Парижа повлияют на урожай. По округе прошел слух, будто я отправляюсь за императором, ведь я, в конце концов, не заплатил откупа и не получал увольнения. Можно было подумать, что меня сочтут дезертиром, однако люди предпочли вспомнить, как я остался с Наполеоном, когда он двинулся на Лейпциг. Не просто покинул пределы России и побрел с остатками армии дальше, но именно двинулся. Я должен был вернуться, страной правили Бурбоны, а граф Арман единственный мог исполнить волю Батиста и ввести меня во владение собственностью Кальмана. Отец Леси так и сказал. Не вернись я домой — оскорбил бы графа.
Зас молчал.
— Я бы пошел в числе первой тысячи, встал под знамя, реющее над палубой передовых кораблей императора. Однако солдат из меня неважный, и с битвой у Лутцена военная стезя для меня окончилась, — Собран покачал головой, — Нет, все это пустые отговорки, и нет мне прощения. Я думал только о своей шкуре.
Зас молчал.
— Наполеон вновь отречется от престола, англичане захватят его и отправят куда-нибудь далеко-далеко. — Собран помолчал. — Послушай, а ты можешь навестить его, найти, где бы он ни был? Меня бы это утешило. Считай, что я прошу тебя об одолжении.
— От себя мне нечего сказать Наполеону, — покачал головой Зас. — Я могу лишь передать ему приветствие, просьбу о прощении или какие-нибудь пожелания от канонира его великой армии.
1816
LE BROYAGE[10]
Дом спал. Собран пригласил ангела войти посмотреть на новорожденного сына. К тому же на улице шел дождь, и винодел замерз. Со свечой в руке он подвел гостя к колыбельке. Сердце бешено колотилось, да так громко, что Собран боялся не услышать, если Селеста начнет ворочаться в постели и вдруг проснется.
Ангел согнулся, слегка разведя в стороны кончики крыльев: левый чуть не сбил кувшин с водой, а правый аж выглянул в дверной проем. Стоя неподвижно, будто обсыхающая цапля под деревом у реки, Зас восхищенно разглядывал младенца. Затем из-под руки посмотрел назад, на Селесту — на ее плечо в ямочках, на длинную косу. Потом выпрямился и, сложив крылья, покинул спальню.
Спускаясь по узенькой лестнице, Собран слышал, как крылья чиркнули по штукатурке стен, и побоялся: не запаниковал бы ангел, подобно птице, влетевшей в дом и не могущей выбраться. Однако на кухне юноша обернулся и увидел на лице гостя радостное любопытство.
Затеплив очаг, Собран поставил на огонь чайник и, засветив еще одну свечу, подумал было предложить ангелу сесть, но… не мог сообразить куда, не посадишь же его на стул или в материнское кресло-качалку.
— Ангелы в гостях сидят? — спросил он, чуть помявшись, и с удивлением увидел, как ангел садится в кресло-качалку. Крылья он сложил так, что стал похож на стервятника. Оттолкнувшись оконечностями крыльев, гость стал раскачиваться в кресле, — Я заварю мамин чай, какой она готовит при простуде, — сказал Собран. — Выпьешь чего-нибудь?
— Чаю.
Пытаясь унять волнение, Собран зажег от свечи лампу, наполнив кухню светом. Взглянул на ангела. Кожа у него оказалась гладкая, белая, даже губы не были алыми, а смотрелись как уста мраморной статуи, окропленные вином. Однако Зас не был статуей — на щеке у ангела пульсировала жилка, и с каждым ударом сердца по лицу словно бы пробегала тень перемены, как бывает, когда над лугом проносятся тучи и каждый проблеск солнца кажется новым и удивительным. Мозоли на ладонях розовели подобно соскам юной девы, еще не кормившей грудью.
Любопытство, с которым Собран его разглядывал, позабавило ангела. Он повернул лицо к свету, и юноша подошел ближе.
— Человеческий глаз несовершенен, — произнес ангел. — Ты ведь до сих пор меня толком и не рассмотрел. Поднеси лампу ближе.
Глаза у Заса были синие. Ангел сидел свободно, открыто и при этом без намека на приземленность — сколько Собран ни смотрел на него, обыденности так и не заметил.
— Твое лицо постоянно меняется, над ним будто бы облака проносятся, — заметил винодел.
Подумав, Зас ответил: люди — их тела — служат домом для других тварей. Не паразитов, нет (хотя и такое случается), но для флора. Тот же флор делает желтое вино желтым. Люди — колонии, говорил Зас, они подвержены воздействию времени, в них легко проникнуть. Ангелы же неуязвимы; некоторые даже походят на болванов, как броня, заключенная в броню.
Такая критика от небожителя взволновала Собрана. Заметив это, Зас сказал:
— Я говорю, что ангелы невосприимчивы ни к чему. Они просто делают свое дело, ни больше ни меньше.
— В угоду Богу?
— Мне неведомо, что угодно Богу, Собран.
Юноша чихнул, и ангел посоветовал ему заварить какого-нибудь снадобья. Тогда Собран поискал сушеных трав, сложил в горшочек и залил кипятком. Потом подвинул свой стул к очагу.
— А лицо у меня изменяется, должно быть, от этого, — сказал Зас, поднимая руку и указывая на знак у себя на ребрах.
Рубашки он не носил, да и какая рубашка с крыльями-то! Знак на боку напоминал скорее татуировку, чем клеймо, — четкий цветной рисунок: две пересекающиеся искривленные линии, алая поверх аквамариновой. Долго на них Собран смотреть не смог, отвернулся. Что-то в этом знаке напугало его.
Юноша налил чаю в кружку и передал Засу, предупредив: «Осторожно — горячий!» — но ангел уже сделал большой глоток обжигающего напитка. И ничего.
