Анна Алмазная - Александр
То, что это был староста, я догадалась почему-то сразу. Коротенькие ножки уже немолодого мужчины были плотно обтянуты штанами из доброго синего сукна, маленькие ступни мягко утопали в большеватых меховых сапогах, отвисшее брюхо жестко обнимала вышитая по вороту рубаха, стянутая на том месте, где полагается быть талии, широким поясом, украшенным сложным узором мелких бусинок.
Нос у старосты утонул в мясистых щеках, глазки спрятались под кустистыми бровями, а полные маленькие ручки, с круглыми ладошками и мясистыми коротенькими пальчиками, то и дело подносили мокрый платок к покрытому испариной лбу.
Староста поймал взглядом слишком близко подошедших к столам мальчишек, столы оставили в покое, деревенские были разогнаны страшными криками, перемежающимися с бранью. Этот человек знал свое дело. Он каждому нашел работу и пообещал раздать все остатки после пира.
Появились люди, что разнесли между деревенскими кувшины с брагой и корзины с хлебами. Деревенские перекусили, облизнулись, вздохнули, бросили последний взгляд на лакомства, и ушли по своим делам.
Мне стало легче. Теперь, не видя голодных взглядов, я могла внимательней следить за старостой. Этот у меня жалости не вызывал - что толку жалеть человека, которому живется вовсе неплохо?
- Боги милостивы, - услышала я странное приветствие и, оглянувшись, увидела интеллигентного на вид молодого человека с неестественно белоснежным лицом. Этот был одет в столь несуразный в этой весенней, деревенской грязи идеально-белый балахон, перехваченный на тонкой талии золотым пояском. Незнакомец мне сразу не понравился. Чем-то он напомнил моего знакомого поэта: стишков и самомнения много, а ума ни капли...
- Боги милостивы, - не оборачиваясь, ответил староста. Голос у него был злым и уставшим. - Люди злы. Не к добру решил к нам твой братец наведаться... Еще и не знаем когда... Сегодня не приедет, завтра все новое надо, а взять-то неоткуда...
- Чего ты боишься? - иронично спросил тот же голос. - Это меня проверяют, не тебя.
- Я боюсь? - прошипел староста, погрозив кулаком тому же мальчишке. - Тебе-то что, жрец, ты у нас бранеон, севший задницей в лужу, а мне поля пахать надо! Кого я пошлю? Мелкотню? Или старух? А у нас голодуха, коли ты не ведаешь! Люди мрут как мухи, под весну жрать нечего, бунт назревает, а с городов только и спрашивают, как очередной воз с зерном. А где мне его взять-то?
Разговор мне начал нравиться... И был как-то смутно знаком - будто подобное я слышала не раз. Только вот где?
- Сам-то не голодаешь!
- А ты мне не тычь! - взорвался старейшина, отирая лоб. - Я - свободный, а не захр, у меня сын - кузнец. Я с деревни лишнего зерна не взял, а вот твоя братия все больше и больше требует, все брюхо набивает!
- Не боишься гнева богов?
- Опять страшишь богами, жрец, зря страшишь! Тут свободных-то на всю деревню только трое: я, ты, да женка моя! Боги! Сам меня совестишь, а у самого одежа-то какая! Комната малеванными холстами, да вышивками заставлена! Продай и накорми их! За каждую твою тряпочку, да висюльку на шею, вся деревня летами есть может!
- Мне не свойственна филантропия, - равнодушно ответил жрец, и тотчас добавил:
- Не время сейчас на мечах сходиться. Может, ты и избавишься от меня. Этого ты хочешь?
- Не хочу! - ответил староста, убивая впившегося в руку раннего комара. - О, бестия! Уродился-таки раньше времени! Кровосос несчастный! Ты годишься, жрец. Этакого негодного для храма жреца поискать еще надо!
- Ты слова-то выбирай!
- Зря горячишься, жрец. Думаешь, мы твои бзики столько лет ради твоих красивых глазок терпели? Да на тебя все соседние старосты молились - это надо же, за последние годы - и не одного передвижения вверх.
- Кого передвигать? Этих пьянчуг?
- Ты, жрец полегче, - тихо ответил староста. - Эти пьянчуги на норов-то круты. Сам не заметишь, как на кулак напросишься или на нож в спину. А ножи-то у нас тупые, боли много... Свинок только мучить... Кузнец-то далеко и берет по-страшному!
- Сына попроси. Сам же говорил...
- Говорил? А кто к нему всю эту железяку повезет? Ты в своем наряде, лебедь белая? На нашей кляче? Да она на полдороги копыта откинет! Ай, да что с тобой!
Староста махнул рукой и отправился орать на незадачливую девку, разлившую кувшин с молоком. Белую лужу аккуратненько присыпали песочком, раскрасневшейся девице приказали убраться, но я ничего этого не видела.
Потому что в тот момент мир перевернулся перед глазами, земля пошатнулась, все поплыло, и я поняла, что пропала. Пропала надолго, может даже навечно. Потому что я увидела его, и эти странные, синие как грозовое небо глаза вонзились мне в сердце ледяной стрелой. Мне казалось, что я перестала дышать, потому что и не надо дышать - хватает лишь этого щемящего чувства в груди. Потому что я полюбила! Не так, как мои легкомысленные подруги, нет, так, как пишут в книгах.
Если бы он приказал сложить к его ногам всю землю, я бы сложила... или умерла... Умерла бы за улыбку на этих тонких губах, за тень милостыни в этих глазах, за его тоску, за каждое движение его руки-музыканта. Умерла бы под его длинными ногами, умерла бы за одно прикосновение, за возможность любоваться его сильной фигурой, которая даже в этих лохмотьях выглядела внушительнее, чем у разряженного в шелка жреца. Потому что теперь я знала, что такое любить, любить пылко, отчаянно, когда душа томится, а глаза просят, просят его глаз. И теперь поняла, почему любовь называют проклятием, и... счастьем. Господи, оказывается, эти вещи совместимы!
Все поплыло под моими глазами пока он, держась как король, проходил по этой деревенской площади. Он был одет в обноски, как и большинство крестьян, с непокрытой головой, на его груди была нашита огромная заплатка, у правого колена рубаха была разорван, на рукаве замерло пятно от сажи, но я не променяла бы этого человека даже на президента успевающего банка. И девушки, мимо которых он проходил, чувствовали себя так же. В их просящих глазах читалась дикая тоска, отзывающаяся в моей душе укорами доселе неизвестной мне ревности. Как же я их ненавидела, завидовала им! Завидовала их впалым щекам, их материальным телам, их возможности коснуться этого чуда пусть даже мельком, украдкой!
Но мое божество было неумолимо. Оно плавно проходило мимо внезапно похорошевших девиц с величием неприрученного зверя, оно проплывало между ними, как проплывает ветерок между колосьями пшеницы, и оно склонилось перед жалким жрецом, похожим на моего друга-поэта:
- Ты звал меня? - с почтением спросил мой милый, но его глаза странно заблестели. Может от солнца, как раз в это время выглянувшего из-за облаков?
