Железное Сердце (ЛП) - Варела Нина
– Что именно тебе известно?
– Он собирается уничтожить Железное Сердце.
Глаза Фэй были ясными и блестящими, какими Крайер никогда их раньше не видела, плечи расправлены, руки сжаты в кулаки по бокам. Это было похоже на проблеск призрака – девушки, которой Фэй была раньше, до того, как убили её сестру. До того, как от горя её разум остался где-то далеко.
– Уничтожить Сердце? – переспросила Крайер, чувствуя как внутри поднимается волна холодной воды. Железное Сердце. – Я знаю, что он ищет альтернативу сердечнику, но… уничтожить Сердце? Но зачем? Оно нужно ему так же, как и всем нам, он...
Он хочет смерти людям, а не автомам.
Но даже хотя она возражала, кусочки мозаики встали на свои места.
Кинок был лидером Движения За Независимость. На первый взгляд, Движение стремилось ещё больше разделить два Вида, построив новую столицу только для автомов. Правда была гораздо мрачнее и кровавее. У Кинока было три цели: во-первых, он хотел стереть с лица земли все старые города людей и построить на пепелище новые города для автомов. А людей – к чёрту. Во-вторых, он хотел создать новую породу автомов, у которых вообще не было бы человеческих Столпов. И, в-третьих, он хотел найти альтернативу сердечнику, положив тем самым конец зависимости своего Вида от Железного Сердца. Он проводил эксперименты, пытаясь самостоятельно синтезировать новый драгоценный камень, но пока его попытки были безуспешными: ему удалось создать только Паслён, чёрную минеральную пыль, которая поначалу казалась эффективной, но на самом деле медленно отравляла того, кто её употреблял. И Паслён был не только ядовитым, но и вызывал сильное привыкание. Кинок использовал его, чтобы контролировать своих последователей, включая подругу Крайер Рози.
Но в долгосрочной перспективе это было непрактично. Итак, Кинок искал синий драгоценный камень под названием Турмалин – тот самый, который бабушка Эйлы Сиена использовала для питания своего автома-прототипа, Йоры. Видимо, он считал, что Турмалин обладает безграничной силой – настолько, что может питать тело автома вечно. Прямо сейчас тела автомов стареют – медленнее, чем у людей, но всё равно стареют; их физические сосуды в конечном итоге ослабевают, увядают, выходят из строя. Автомы могут умереть или погибнуть. Судя по записям, которые Крайер видела в его комнате, Киноку снился мир, в котором ни того, ни другого не происходит.
Если Кинок найдёт сердце Йоры из Турмалина, в котором заключён секрет его силы... Если он уничтожит источник сердечника, и у автомов не останется выбора, кроме как просить у него Турмалин...
– Когда скир найдёт то, что ищет, всё будет кончено как для твоего Вида, так и для моего, – сказала Фэй. – Абсолютная власть. Абсолютная жестокость. Если я ваша единственная надежда, миледи, тогда вы моя.
"Недоверие", – оцепенело вспомнила Крайер.
Так вот что это значило.
Фэй помахала письмом. На секунду Крайер подумала, что это письмо для Эйлы, но бумага была потёртой и пожелтевшей от времени, как будто могла рассыпаться в пыль при малейшем прикосновении:
– Миледи, это ещё не всё.
– Что это такое? – спросила Крайер.
Собственный голос прозвучал глухо даже для неё самой. Трясущимися руками она развернула письмо, пытаясь сосредоточиться на чём угодно, кроме слова зависимость, зависимость, зависимость.
– Это из кабинета скира. Но… это не от скира. Оно очень старое. Оно... наверное, важное. Поэтому я взяла его. Думала, вы захотите увидеть. Подумала, вам это будет интересно.
Крайер уставилась на письмо, стараясь сосредоточиться. Оно было адресовано “Т" от “Х". Но у неё не было времени осмыслить то, что она читает. Раздался стук в дверь и послышался неуверенный голос Малвин:
– Миледи?
Крайер поспешно сунула письмо под подушку на кровати. С этим придётся подождать. Сейчас у Крайер есть заботы поважнее. Надо поговорить с отцом.
* * *
T, умоляю тебя, не делай этого. Помнишь тот день, когда мы встретились под золотым оком бога? Ты у окна, тёмная фигура на фоне приближающегося рассвета. Зимний рассвет. Небо цвета снежных цветов. Я помню твоё лицо. Твоё имя. Ты не помнишь моего. Я отдала тебе всё: дело моей жизни, знания, безумные мечты, постель. А ты не можешь уделить мне времени? Ты же знаешь, что я могу довести всё до совершенства. Это синее сердце. Ты знаешь, я всегда считала своё сердце синим? Не таким, как небо. Как дно океана. Вот настолько синим, но не пустым. Не холодным. Синим, как сердцевина пламени свечи. Когда ты прикоснулся ко мне, я загорелась красным. Тогда мне это нравилось – гореть. Как создать жизнь? Что такое жизнь? Огонь? Кровь? Утроба великана? Когда-то у нас была общая мечта. А однажды мы были вместе в одной постели; всё закончилось; после этого наступил конец; моё сердце останется синим. Тот “короткий путь", о котором ты говоришь, он ведёт в никуда; вот почему ты скрывал это от меня. Думаешь, я тебя не знаю? Я любила тебя, не так ли? Я проливала за тебя кровь, не так ли? А теперь это. Назови хоть что-то, что было бы дороже жизни. – письмо от Х мастеру Томасу Рену, эпоха 900, год 10
3
Одним словом, первое утро во дворце королевы Джунн было ошеломляющим. Не помогло и то, что Эйла вообще почти не спала – кровать, которую ей дали, была настолько мягкой, что, казалось, проглатывала её тело, и она продолжала просыпаться от кошмаров, будто тонет или её затягивает зыбучими песками. Каждый раз, когда она просыпалась, приходилось заново вспоминать, где она и почему одна, не в окружении других спящих слуг, не свернувшись калачиком рядом с Бенджи в трюме грузового корабля. Единственным утешением была мысль, что Бенджи, вероятно, сейчас в большей безопасности, чем она, на улицах Талена.
На рассвете Эйла окончательно проснулась. В её комнату ворвалось три служанки-человека. Она испуганно выпрямилась, но они даже не взглянули на неё. Одна раздвинула шторы, наполнив комнату бледно-голубым светом; другая, с охапкой платьев в руках, начала раскладывать их в изножье кровати; последняя отдёрнула шёлковую ширму, которая закрывала угол комнаты. Там стояли ванна и большой медный бачок для воды с краном в форме павлина.
– Что... происходит...? – спросила Эйла, уже страшась ответа.
В течение следующего часа ей отмыли каждый дюйм прожитой жизни. Волосы вымыли три раза, ногти на руках и ногах подстригли, лицо и тело натирали мыльной тряпкой до тех пор, пока ей не показалось, что кожа начала слезать, а вода в ванне посерела от пятилетнего налёта грязи. Когда вода, наконец, начала остывать, служанки вытащили её из воды и натёрли маслом со слабым запахом миндаля, от которого кожа стала мягкой и блестящей. Эйла отметила, что ей это даже понравилось. Затем, тщательно вытерев, её облачили в белое хлопчатобумажное нижнее бельё, которое казалось невесомым, таким мягким и лёгким, совсем не похожим на грубое, вызывающее зуд бельё, которое она носила всегда. После этого её подвели к зеркалу. Служанки прикладывали то одно, то другое платье к её телу, прищуриваясь, внимательно рассматривая. Каким-то образом они сошлись на мысли, что Эйла лучше всего будет смотреться в тёмно-синем. Эйла открыла рот, чтобы возразить – ей никогда не нравились платья, – но после резкого взгляда одной из служанок, высокой девушки с бледной кожей, смолчала. Она позволила одеть себя, смазать волосы маслом и расчесать, хотя расчёска всё время цеплялась за её локоны и причиняла адскую боль. Когда она рассматривала своё отражение, ей казалось, что она смотрит на Сторми: на кого-то, чьё лицо отдалённо напоминает её собственное, но не такое же. Сияющая кожа, изысканная одежда, волосы гладкие и блестящие, как тюленья шкура. Эйла не могла не вспомнить, как сама была служанкой и проделывала всё это для...
