Кий Джонсон - Женщина-лиса
— Мне так жаль, мой господин. Мы думаем, что в ваше отсутствие здесь были какие-то дикие животные.
Мне сразу стал понятен запах.
— И они мочились в этой комнате?
— Мне очень жаль, но это так. Сейчас здесь все чисто. Запах уже не такой сильный, как был. К завтрашнему дню мы постараемся его вывести совсем. Может, вы поспите сегодня в другой пристройке?
Я рассмеялся.
8. Дневник Шикуджо
В первую же ночь в нашем новом старом доме я получила записку от мужа, написанную на одном из мягких цветных листочков бумаги, которые он хранит у себя в рукаве обернутыми вокруг мокрого прутика.
Слишком сыро и уныло оставаться одному
в моих пустых комнатах —
Возможно, ты придешь и принесешь
с собой свой сладкий запах?
Я не могла найти сундучок с письменными принадлежностями, поэтому пришлось воспользоваться сундучком одной из моих служанок. Наконец я нашла длинный тонкий листок бледно-серебристого цвета. Прикрепив к нему утиное перо и небольшой длины черный шнур, я написала:
Уточка говорит, что тебе не нужно спрашивать.
Спасибо тебе, что позволил нам спать
в этом разоренном гнезде,
Но это, в конце концов, наш дом.
9. Дневник Кая-но Йошифуджи
Интересно, о чем она думает, когда пишет такие стихи? Эротический подтекст моей мягкой розовой бумаги, на которой я написал послание, намеки на ткань, которой пропитывают влагу страсти. Это не могло ускользнуть от ее внимания. Она же прислала мне свой стих на бумаге, твердой и грубой, как слюда.
Что она хочет этим сказать? Что ей не нравится здесь? Или то, что она не хочет прерывать свое уединение и делает это так же неохотно, как и утки, которых пришлось согнать с их насиженного гнезда? Иногда она меня удивляет.
До сих пор идет дождь, такой мягкий и тихий, как плач поэта. Воздух влажный, пар от моего дыхания клубится как дым. Хотя крытые переходы и защищают от дождя, холодный ветер продувает многослойные платья и леденит ступни в деревянных башмаках.
Мы никогда не были настолько изолированы от мира, даже когда были здесь в последний раз.
10. Дневник Шикуждо
Сундуки выставляют вдоль стен. На перекладины вешают экраны, несмотря на то, что вероятность быть увиденными здесь мужчинами чрезвычайно мала. В комнате расставляют маленькие ширмы высотой по грудь и по пояс. За каждой такой ширмой — маленький столик. Вешают занавеси — некоторые выглядят такими же хрупкими, как крылья кузнечика или паутина. Приводят в порядок возвышение для кровати с балдахином, расстилают ночные платья, приносят подушечки. Рядом с моим любимым местом для отдыха ставят печку.
Наружные фусумэ-панели и решетчатые панели, конечно же, закрывают. Все эти осторожные приготовления и перестановки не кажутся такими уж важными, если подумать о необъятности ночи снаружи.
11. Дневник Кая-но Йошифуджи
Крыло, в котором живет моя жена — северный дом, — закрыто от холодного ветра панелями и ширмами. Внутри снуют женщины и отбрасывают причудливо изогнутые тени на экраны, они словно изгибаются и танцуют в каком-то сумасшедшем танце.
Дом кажется надежно защищенным, но я стою в полудюжине шагов от него и слышу все, о чем говорят женщины, как будто бы сам там нахожусь. Слышу, как кочергой поворошили угли в печке; слышу даже, как шелестят шелковые платья по полу. Голоса женщин переливаются, как вода в ручье. Но их разговоры не имели для меня смысла, пока я не услышал голос жены.
Есть определенные условности для тех, кто живет в домах с бумажными стенами: мы не слышим того, что говорится не о нас. Правила приличия требуют, чтобы мы оставались глухи к тому, что происходит по другую сторону ширмы. Но мы, конечно же, не остаемся: мы жадно вслушиваемся в чужие слова и сплетничаем (если рядом есть люди, с которыми можно посплетничать) или думаем о том, что могли значить эти слова. Сейчас я шпионю за домом собственной жены.
— Он хочет прийти к вам в первую ночь здесь? — это голос Онаги, главной служанки моей жены. — Вы должны сослаться на запрет, на нездоровье. Вы ведь нехорошо себя чувствуете — вы сами говорили.
— Тогда его присутствие облегчит мое состояние.
Это голос жены, низкий, медленно переливающийся, как сладкая смола. Я вдруг краснею, совершенно смущенный. Иногда легче выслушать критику в свой адрес, чем услышать о себе что-то хорошее. Если, конечно, она это имеет в виду.
Выждав подходящий момент, я отодвигаю бамбуковый экран с нарисованными на нем морскими волнами, бьющимися о скалы.
— Жена!
— Мой господин! — говорит Онага.
Я смотрю на нее широко раскрытыми от удивления глазами. Кто же еще это может быть? К несчастью, как раз в этот момент она отодвигает ширму и видит мое выражение лица. Тонкое лицо Онаги становится злым, она отворачивается. Я иду за ней.
Комнаты Шикуджо такие же, как и мои, может, только немного меньше.
Но моя спальня кажется пустой, слишком большой, а ее наполнена красками и мусором. Ее служанки — это бесформенные груды надетых на них в несколько слоев весенних шелков розовых, белых, темно-фиолетовых и зеленых цветов. У каждой — черные волосы длиною до талии, до колена или до пола. Их лица скрыты или за ширмой, или за веером, или за рукавом или просто отвернуты в сторону. Как будто они не служанки моей жены.
Одна женщина ставит в сторону метлу и жестом приглашает меня сесть.
— Жена! — говорю я снова, оглядываясь вокруг. Я женат уже девять лет, но до сих пор не могу найти ее в толпе служанок, когда у них покрыты лица, если она не подаст мне какой-нибудь знак.
— Муж!
Голос Шикуджо низкий и удивленный. Конечно, я не смог бы ее найти: голос раздался из-за темно-зеленой ткани, навешенной на ширму, доходящей мне до поясницы. Моя жена сидит в придворно-элегантной позе, выглядывая из-за рукава — белая парча с ярко-красными полосками. Все цвета безупречно подобраны к сезону года. Я не вижу ее лица. Я сажусь на подушечку за ширмой.
— Что ты делаешь за ширмой?
— Я виновата, но в столице я всегда…
— Мы больше не в столице.
Онага прокашлялась.
— Я не думала, что наши обычные правила жизни зависели от того, что мы жили в столице, мой господин. Я думала, что они универсальны.
— Какой в них смысл, Онага?
— В глуши, где гораздо важнее вести себя как люди. Чтобы мы хоть чем-то отличались от животных, — за Онагу ответила моя жена.
