Кий Джонсон - Женщина-лиса
Я знаю, что мне следовало бы взять коляску. Обычно люди — не такие неудачники, как я, — едут в коляске, запряженной волами, в течение бесконечно долгих часов, как это делает моя жена и наш сын. Джентльмен должен уметь ездить верхом (при случае это может пригодиться), однако не каждый джентльмен предпочтет удобной коляске тряску на спине лошади без веской на то причины.
Моему сыну Тамадаро восемь лет, и ему интересно все. Во время поездки он постоянно высовывается из коляски. Он и теперь прильнул к решетке и с любопытством оглядывает новую для него обстановку, не обращая внимания на моросящий дождь и мокрые одежды. Он никогда не бывал за городом. Все — и изрытая глубокими колеями грязная дорога, и полуразрушенные домики и храмы, и дикость этого мира вообще — для него ново и интересно. Но вот появились руки его няни и оттащили сына от решетки. Она ему что-то говорит. Я не слышу, но, вспоминая, что говорила мне моя няня, когда я был маленький, легко могу это себе представить.
Из кареты моей жены не доносится ни единого звука. Она наверняка сидит на крошечной подушечке, окруженная множеством фрейлин. Как соленая рыба в бочке, если так можно сказать о благородных и образованных женщинах. Все, что жена видела за время пути, эти уши и спины волов, затылки погонщиков, идущих рядом с волами и подгоняющих их длинными тонкими прутьями, бесконечную дорогу и вонь рисовых полей.
Это беспокоило меня. Я ехал верхом на Кику, смотрел по сторонам и старался не думать о том, что покидаю столицу. Ну что ж, я всегда был немного эксцентричным, теперь я еще и изгнанник. Здесь, в провинции, никому не будет дела до моего поведения.
Я говорю так, но это неправда. Для меня не нашлось должности, и в этом нет ничего позорного. Это обычное дело для государства, где больше кандидатов, чем престижных мест. Многие мужчины не получили должность на новогодних назначениях. Они плакали от отчаяния и стыда, рвали ногтями свои дорогие одежды, а друзья, получившие назначение, утешали их и выражали сомнения насчет честности выборного процесса. Не назначенные в этом году мужчины удвоят свои усилия и получат должность в следующем году, когда скандал (если можно считать скандалом довольно обычное и скучное дело) будет забыт.
Я мог бы остаться, но это было бы для меня унижением. Возможно, я пытаюсь связать внутренние проблемы с внешними обстоятельствами. Во всяком случае мне кажется, что все настолько плохо, насколько может быть. Я не хотел брать жену и сына в это добровольное изгнание.
Мы в долине Тани, в провинции Хида — центре пустоты. Под тяжелым небом серебряно-серого цвета облака цепляются за склоны гор, рвутся, как тонкий шелк об острые верхушки сосен. Горы, упирающиеся в серое небо, блестящие, зеленые, как кожа змеи, с пенящимися крапинками розового — цветущими вишневыми деревьями. Дым от крестьянских хижин и близлежащих храмов — храм Инари и храм Амиды — поднимается вверх тонкими усиками и растворяется в холодном влажном воздухе. Когда моя жена и я жили здесь раньше, я пробирался по заросшим тропинкам к этим храмам. Прошло много времени, но я до сих пор помню очертания гор, даже теперь, когда они скрыты туманом.
С одной стороны дороги возвышаются горы, с другой — стелются бесконечные рисовые поля с бегущими по ним ручейками. В это время года поля по щиколотку затоплены водой, они пахнут навозом и молодыми зелеными побегами риса. Крестьяне ковыряются острыми палочками в жидкой земле. Небольшими группками они собрались и у плотины, сдерживающей реку. Они убирают ветки и виноградную лозу.
Это мои поля. Каждый год отсюда мне в столицу присылали урожай риса. На деньги от продажи риса я жил, платил за дом, делал подарки высокопоставленным чиновникам, которые могли как-то повлиять на мою карьеру. Я покупал веера, чернила, бумагу, платья, одежду жене, какие-то вещи в дом. Когда я жил здесь, то даже не знал, что росло на этих полях.
Я не был здесь уже семь или восемь лет, с тех пор как родился мой сын Тамадаро. Шикуджо и я переехали сюда сразу после свадьбы, несмотря на то, что ее отец настаивал, чтобы она (как и многие другие замужние женщины) продолжала жить в его доме и чтобы я иногда навещал ее. Но она захотела жить со мной. Иногда меня удивляет, что она поступила так: это был единственный раз, когда она сделала что-то необычное. Все остальное время она была вполне предсказуема в своих действиях. Как ее стихи — изящные, но без искры. Она по-прежнему красива, слишком красива для меня.
Забор покосился и упал, местами его заменили треснувшим бамбуком. Даже верхом на Кику я не могу заглянуть через крытую тростником крышу изгороди, но я вижу заросший сад через дыры в заборе. Там, где должны стоять внутренние ворота, лежит куча потрескавшихся самшитовых бревен.
Мой старший слуга Хито кричит на крестьян, которые с любопытством смотрят на нас (хотя кто знает, о чем думают крестьяне). Маленький человечек с серо-коричневым лицом в мятой грязной одежде, шаркая, подходит к нам и кланяется. Его босые ноги и подол короткого платья измазаны навозом и грязью.
Хито кричит на крестьянина:
— Как вы могли довести это место до такого запустения? Посмотри на ворота! Что нам теперь делать? Вы должны были поддерживать все в хорошем состоянии!
Хито продолжает орать на него. Злой, он переживает за меня. Имение пришло в упадок. Крестьянин что-то бормочет в ответ тихим и спокойным голосом. Лошадь нетерпеливо переминается с ноги на ногу, такая же уставшая с дороги, как и я. У меня все затекло, болят ноги и спина.
— Достаточно! — говорю я.
Я направляю Кику через покосившиеся, но все еще стоящие ворота, которые ведут на конюшню. Слуги покорно следуют за мной.
Весь двор завален гниющими в лужах прошлогодними листьями. Потревоженные кем-то, с крыши дома, пронзительно крича, взлетают две галки. Во дворе пахнет плесенью и гнилью. Надо будет развести костры, чтобы отбить этот ужасный запах и прогнать вредителей из тростниковых крыш. Из одного здания вьется дымок. Должно быть, там живут крестьяне, которые должны были присматривать за имением.
Люди с шумом и криком проносятся мимо меня. Во дворе у входа слышится скрип телег, шлепанье ног по грязи. Конюх берет под уздцы лошадь, я неуклюже соскакиваю на землю. Спина болит, когда я наклоняюсь, чтобы снять с ног чехлы, которые защищали одежду от грязи. Я иду назад, откуда приехал, мимо кареты жены, сына, мимо золотистого цвета вола, которого мы взяли с собой на счастье, мимо груженных сундуками, корзинками и коробками телег — назад, к разрушенным воротам. Крестьяне на поле все еще наблюдают за нами. Увидев меня, они надевают свои широкополые соломенные шляпы и принимаются за работу.
