Усадьба леди Анны (СИ) - Ром Полина
Всегда ли? Или только тогда, когда соприкасаются тела, а не души? ***
Домой Максимилиан, герцог Ангуленский и де Шефрез вернулся в некотором помрачении рассудка.
Рассеянно отказавшись от прохладного вина, предложенного лакеем, лично отправился на кухню, переполошив прислугу. Напился холодной воды из стоящей там бочки, прямо зачерпнув деревянным ковшом и обливаясь от торопливости, а остатки задумчиво выплесну себе на лицо и голову, встряхнувшись, как дворовой пес.
Затем вытерся подвернувшейся под руку тряпкой, перепачкав мукой и дорогой костюм, и влажное лицо и, обращаясь к повару, застывшему среди перепуганных помощников, кротко попросил не беспокоить себя.
Наверх, в башенный кабинет, герцог взлетел, перешагивая через ступени и немедленно сел писать письмо жене. Связных мыслей у него не было, как и возможности понять, а что именно он хочет ей сказать.
***
Он был богат, родовит и хорош собой. Женщины в его жизни присутствовали всегда. За честь лечь в его кровать боролись как прочно замужние дамы, так и невинные девицы, науськанные практичными матерями.
Ничего скверного маменьки в виду не имели – брак с персоной такого уровня, как признанный бастард короля – лучшая судьба почти для любой девушки. Этих невинных девиц Макс всегда опасался пуще огня. Ему, как и многим дворцовым завсегдатаям, памятен был брак маркиза Сулетта и нищей баронессы Шальц, эстляндки по матери и франкийки по отцу.
Девица была крупна телом и почти на голову выше субтильного маркиза, потому сложно сказать, лишний ли бокал вина сгубил гуляку или что-то другое, но слишком уж вовремя баронесса-мать решила с парой подруг заглянуть в одну из закрытых дворцовых гостиных…
Его величество, привлеченный криками несчастной, но весьма расчетливой эстляндки, счел, что барон обязан покрыть грех и свадьба состоялась. Было это как раз около восьми лет назад, когда семнадцатилетний бастард впервые вкусил прелесть греха.
Сопутствующие свадьбе сплетни, в которых маркиза Сулетта, одновременно, жалели и осмеивали не только придворные кавалеры, но и дамы, многому научила юношу. Потому Максимилиан тщательно следил, дабы, упаси Боже, не остаться с такой девицей наедине. Это был почти безусловный рефлекс придворного.
Впрочем, и без невинных девиц скучать ему не приходилось. Когда король-отец негласно дал понять, что мальчику дозволены развлечения такого рода, его постель оказалась под прицелом прекрасных глаз доброй половины женского придворного общества.
Надо сказать, что первое время постель эта не часто оставалась пустой. Правда, годам к двадцати с небольшим, вереница красоток ему несколько наскучила. Становилось тошно от одинаковых слов обожания, надушенных записок, уроненных платочков и кокетливых капризов.
Тогда как раз, в связи с войной, весьма оживились заговорщики и, на некоторое время, герцог выпал из круговорота придворных увеселений. А вернувшись, понял, что ничего нового во дворце за это время не случилось, что жизнь придворных так же течет между интригами, пари и легким распутством.
Тем счастливее он был, когда в его жизни возникла маркиза Беноржи. Маменька много рассказывала о девушке и хвалила ее. Сама маркиза в то время была в отъезде, и к моменту возвращения прелестной Адель Макс уже испытывал нетерпение. Очаровательная блондинка покорила его с первой улыбки. Он находил ее остроумной и изящной, обожал ее тело и вкус. Вкус к жизни, к побрякушкам, сладостям, легким интригам и кокетству. Максу нравилось баловать ее драгоценностями – радость маркизы от дорогих подарков казалась ему милой и, в чем-то – по-детски чистой.
А потом… Потом все навалилось как-то сразу. И раздражающая вынужденная женитьба, и жуткая мумия в парике, стоящая рука об руку рядом с ним перед алтарем, и даже ее придворная дама, такая же кукольно-мертвая, как и невеста…
Следом – недовольство отца и армейская круговерть, и ранение, и откровенная брезгливость маркизы. Это было больно. Через некоторое время появилось еще и понимание, что мать равнодушна к нему, но использует его деньги и статус для собственных целей.
Герцогу казалось, что рушиться все, что он считал важным и главным в жизни. Казалось, что даже у отца и брата он стал вызывать раздражение. Пусть они и беспокоились о нем искренне, не мечтая получить награду, но он начал временами подозревать даже их.
«Как ни крути, а я живая приманка для всех заговорщиков. Конечно, они по-своему любят меня, но даже для них, особенно для отца – я, в первую очередь, пешка в политических игрищах… Сколько там на самом деле любви, а сколько – просто понимания моей ценности и удобности для трона.»
Дурные мысли мучили его значительно чаще, чем хотелось бы и казалось, что ничего личного, кроме стихов, у него уже не осталось…
В поездке на Север королевства весточки от жены были как глоток свежего воздуха. Удивительное понимание, что сквозило в ее письмах и стихах вызвало не просто интерес к ней, но и желание понравиться, приобрести тонкого и умного собеседника.
«Пусть даже она уродлива, какая разница? Даже через семь лет развод – большой скандал. Пусть себе живет там – с ней вполне допустимо переписываться. Кто знает, может быть, она так же собирает стихи. Знает каких-то эспанских авторов.»
Последнее письмо брата выбило его из колеи окончательно. Именно тогда, отправив отцу все отчеты, он рванул в Перванс. Уже там до него стало доходить, что жена вовсе и не уродина. Зато сильнее стали мучить мысли о том, что сам то он теперь – далеко не красавец.
А так же появился стыд за полное пренебрежение ее безопасностью.
«Спихнуть ее на руки этой самой Трюффе было довольно непорядочно с моей стороны… Конечно, от матери я не ожидал, но ведь не за мою мать девушка и замуж выходила…»
Встечи с женой он ждал. Ждал и опасался…
За королевским столом Макс волновался просто неприлично и хотя украдкой рассматривал Анну, цельного образа так и не получил. Усвоил только, что она миловидна и свободна в разговоре, чем-то напоминает яркую бабочку, которую так легко спугнуть.
Так Максимилиану казалось до тех пор, пока она не начала декламировать ему в ответ. Это был момент какого то странного озарения, восторга, приятия постороннего, в общем-то, человека в свою душу. Потрясение от того, что не чужие строки и мысли, так тонко подобранные, она вкладывала в свои письма.
Если бы его сейчас спросили, как выглядит его жена – он не смог бы ответить четко. В памяти остались только яркие детали, а образ расплывался и казался переливчатым, как чистой воды бриллиант на солнце.
Он начинал писать и бросал, комкая дорогую бумагу, пытаясь выплеснуть на нее все то, что клубилось сейчас в душе. Все свои смутные мысли и ощущения, все разом. Снова рвал лист, опасаясь спугнуть бабочку, опасаясь, что не она поймет, что напугает ее сумбуром и хаосом эмоций…
И только к моменту, когда в окне забрезжили первые розовые отблески встающего солнца, усталость взяла свое. Мысли чуть успокоились и строки легли на бумагу точно и ровно, выражая почти то, что хотел сказать Макс:
