Карина Демина - Искры гаснущих жил
Глава 18
Таннис пыталась спать. Она ведь устала, но стоило прилечь, спрятаться под одеяло, которое приятно пахло дымом, и сон исчез. Ломило мышцы, особенно плеч, и спину тоже. Голова сделалась тяжелой, муторной, а тощий матрас, в который давно было пора досыпать соломы показался неимоверно жестким. Прежде-то с Таннис не случалось бессонницы, а теперь она ворочалась с боку на бок, пытаясь найти для тела такое положение, при котором тело это успокоится.
Не выходило.
Перед закрытыми глазами вновь и вновь вставало знакомое лицо.
Резкие черты, словно наспех вырезанные. И нос кривоватый, свернутый набок. На левой щеке шрам, который тянется от нижнего века до самых губ, полукруглый, он ничуть не портит Войтеха. Подбородок широкий, с ямочкой. А над верхней губой пробивается нитка светлых усиков.
И борода могла бы быть, но Войтех щетину сбривает.
Проклятье…
Все Кейрен с его разговорами… растревожил, разбередил.
И место это… оно ведь помнит.
Малыша с его судорожным кашлем, который Войтех лечил, заставляя пить горький настой солодки. Малыш все жаловался, что Войтех его травит, но отказаться не смел…
…он ведь не нарочно предал, бестолковый Малыш. Испугался просто.
Кто не испугается смерти?
— Не спится? — Кейрен сидел на прежнем месте, и руки к жаровне тянул. Все еще мерзнет? Не страшный он вовсе. Про псов говорили, что у них сила чудовищная, а этот…
Заморенный какой-то.
— Не спится, — Таннис села на лавке, придержав одеяло.
Толстяк всегда устраивался в углу. Одеяло было коротко для него, и он ерзал, переваливаясь с боку на бок, упирался коленями в стену, и злился, ворчал. А Свищ посмеивался…
— Зачем ты спрашиваешь о… — Таннис оперлась затылком о камень.
Холодный.
Холод здесь царил всегда, даже летом, когда из-за жары наверху было не продохнуть. Вода вот отступала, а крысы плодились, и приходилось их гонять факелами. А потом Войтех отраву принес, и крысы убрались, не потому, что жрали ее и дохли, но… кажется, крысы поняли, что с Войтехом не стоит связываться. Или и вправду они чуют метку подземного короля?
Чушь все… И Кейрен не спешит отвечать. А он побелел, и под глазами появились синие тени. Говорили, что псы выносливы, а этот… точно заморенный. Недоедал что ли в детстве? Или это из-за головы? Хорошо, что она не так уж сильно его приложила, могло ж быть и хуже.
— Хочу тебя понять, — Кейрен подпер подбородок ладонью, локоть же упер в колено.
— Нечего понимать.
Свищ над Толстяком посмеивался, ему нравилось, что тот начинает краснеть, ворчать и злится. Свища заводила чужая злость. И если бы не Войтех… тот всегда успевал остановить драку, оклика хватало.
А ведь не было в Войтехе особой силы.
Сухопарый, тощий, как все. И зимой, и летом вечно свитера таскал, правда летом — на голое тело. И тело это было синюшным, что у старой курицы. И кожа на ребрах натягивалась, казалась тонкой, того и гляди прорвется.
— В парке-то мы с полгода паслись, — Таннис вновь легла и сунула руки за голову. Собственные волосы показались вдруг жесткими, что солома… — Потом Войтех место сменил, сказал, опасно на одном долго задерживаться.
…Свищ подговаривал самим пойти, без Войтеха, но Толстяк отказался, а Велька заметил, что Свищ не по праву возникает. И вообще, коли ему что не нравится, то никто Свища силком не держит. Пусть катится на все четыре стороны…
— Но еще через пару месяцев… у него же папаша аптекарем был, я говорила?
— Говорила, — подтвердил Кейрен.
— Вот, и Войтех успел понахвататься всякого… ну и остались прежние папашкины знакомые, как я теперь разумею. Они товар приносили, Войтех забирал, мы развешивали и толкали. В парке же.
— Опиум?
— Не знаю, — Таннис прикрыла глаза. Товар Войтех приносил с другого берега реки. Он ходил к пристаням в одиночку и в тот раз, когда взял-таки Таннис с собой, оставил ее на мосту. Велел:
— Сиди и никуда не уходи.
Она подчинилась. Сидела, хоть бы было невыносимо жарко, а совсем рядом, шагах в трех, вырастала лавка, и в лавке-то наверняка прохладно. Или при лавке, вон какую она тень густую отбрасывает. Но Таннис послушно стояла у опоры, не смея сойти с места.
А Войтеха все не было и не было.
На нее уже поглядывать начал и лавочник, выбравшийся на порог, и полисмен, что прохаживался по мосту, положив ладонь на дубинку.
Скоро погонят.
Мост, конечно, еще не Верхний город, но люди по нему гуляют чистые, нарядные, и Таннис остро ощущала свою чуждость этому месту. Особенно немытая шея раздражала. И она трогала эту шею, смахивая бисеринки пота.
Откуда появился Войтех — не увидела, только вдруг кто-то дернул за руку, велев:
— Идем. Быстро.
У него был нос разбит, и глаз заплывал, а на лбу виднелась длинная ссадина, которую Войтех прикрывал длинным чубом.
— Что?
— Потом, — левую руку он плотно прижимал к телу.
Он тащил ее от моста, в лабиринт улочек и, только нырнув в нору подземного хода, позволил перевести дух.
— Прости, малявка, — Войтех взъерошил волосы Таннис, — но нам нужно было убраться и быстро. Не следовало волочь тебя с собой. Поможешь?
Уже в убежище, надежном, куда более надежном, чем собственный ее дом, Таннис промыла ссадину. И Войтех сказал:
— Спасибо.
И это было еще одной его странностью — благодарить за всякие пустяки.
— Это вежливость, малявка, — сказал Войтех. — Элементарная человеческая вежливость. Ну что, приступим?
Он доставал аптекарские весы, и маленький сундучок с гирьками разных размеров. Некоторые были столь крохотными, что брать их приходилось щипцами…
— Порошок был розовым, — Таннис помнила его, даже не порошок, но некую ноздреватую массу, которую приходилось разминать пальцами. А Войтех заставлял надевать повязки из нескольких слоев полотна. Сквозь них тяжело дышалось, но когда Таннис повязку сняла, то заработала подзатыльник.
— Разума лишиться хочешь? — его голос, строгий и с насмешкой, звучал в ушах.
Разума лишались другие, и Таннис, поглядев на них, не рисковала больше снимать повязку.
Измельчив розовую массу, ее смешивали с мукой и толченым мелом, перетирали руками. Мел въедался в кожу, а мука оседала на волосах, и Малыш становился черно-белым, как картинка из газеты.
Взвешивала Таннис. Только ее пальцы были достаточно тонкими и ловкими.
— Сложно все было, — Таннис не знала, зачем рассказывает обо всем чужаку. Наверное, потому что сказанное ею уже никому не повредит.
А Кейрен умеет слушать.
— Я протирала весы специальной тряпочкой. А потом на одну чашу клалась бумажка, их Велька нарезал, ровненькие такие… у него здорово это выходило. Порошок зачерпывала серебряной ложечкой. Четверь унции. Или половина. Поначалу долго приходилось возиться, а потом ничего, руку набила и быстро все… раз-раз… Велька снимал и заворачивал в конвертик.
