Карина Демина - Невеста
— И если у твоего брата хватало сил на трансформацию кристаллов, значит, он…
Наследник рода. Будущий райгрэ, пусть бы дом его и не из числа Великих. Но я молчу, позволяя Одену самому сделать выводы. Я не уверена, что буду желанной гостьей, и если мое имя все-таки стерли с родового гобелена, то так тому и быть.
Оден скребет плечо и задает следующий вопрос.
— А отец — альв?
— Да.
Он думает минуты две, а потом говорит:
— Это как-то… противоестественно.
Наверное, после этих его слов мне следовало перевести разговор на другую, более нейтральную тему, но мне вдруг стало обидно. Да кто он такой, чтобы решать, что естественно, а что — нет?
— Они любили друг друга. И были счастливы…
— А ты?
И я была, давно, еще до войны. Я не тот щенок, от которого ждут, что он будет соответствовать породе. Более того, до определенного момента я не слишком-то задумывалась над тем, кем являюсь. Жила себе и жила в домике под красной черепитчатой крышей, на которую норовил взобраться виноград. Воспринимала как данность и дом, и крышу, и виноград, и еще лужайку во дворе, и невысокий забор, который красили дважды в год, а зимой выставляли на штакетинах разрисованные тыквы.
Были друзья для побегов из дому, к лесу ли, на старую ли гавань, где после отлива оставались драгоценные россыпи раковин. Были игры в фанты и еще в городки. В шарики мраморные, которые прятали под ступенькой нашего дома. Отец разрешал.
И змея воздушного смастерил.
Запускали на берегу, все вместе.
Те мои друзья не думали, что я — это противоестественно, возможно, потому, что в городе половина жителей были нечистой крови. Смешанные браки — не такая уж редкость, просто… мама была очень хорошей породы.
Я успокаиваюсь. На Одена злиться бессмысленно, он — то, что есть, и вряд ли способен измениться. А вот по руке дать, чтобы прекратил плечо расчесывать — это я могу.
— Зачем она вернулась? — Оден сунул руки в подмышки.
— Сначала, чтобы помириться…
Ту первую поездку я помню плохо, слишком мала была. Кажется, тогда Брокк получил свой первый патент, и на радостях дед согласился встретиться с непокорной дочерью.
Помирились они?
Теперь я понимаю, что был достигнут вооруженный нейтралитет.
— Потом, чтобы брата проведать… она им гордилась.
И не хотела, чтобы мы стали чужими друг другу. Дед не мешал, он любил меня по-своему, как теперь понимаю, но этой любви стыдился. На людях он держался холодно, отстраненно, едва ли меня замечая, зато каждый вечер я находила под подушкой маленький подарок.
Шоколадного зайца.
Или гладкий кусок сердолика на ленточке.
Или бабочку-ветряка…
Вещи пахли ижеровой мазью, которую дед использовал, потому что у него болели суставы. И всякий раз я давала себе слово, что поблагодарю его за подарки, но утром, за общим столом, наткнувшись на холодный взгляд, терялась. Вряд ли он еще жив, тот упрямый старик… я так и не сказала ему спасибо. А он ни разу меня не обнял.
По условиям молчаливого соглашения между дедом и мамой, моему отцу не было места в усадьбе. И визиты не затягивались надолго.
Разве что тот, последний… два месяца почти.
Два замечательнейших месяца.
— Детский бал? — Оден до отвращения догадлив. — Тебя все-таки решили представить?
И что его удивляет?
Хотя… теперь я понимаю, что это была не самая удачная идея. Конечно, побег мамы не удалось скрыть, равно как и позорный ее брак, который, несмотря на позор, был законен. И мое появление на свет… но одно дело — слышать о чем-то, и другое — видеть.
По логике повествования мне следует вспомнить, что все два месяца меня мучили смутные терзания, порой переходящие в уверенность, что ничего хорошего на балу меня не ждет. И глянув искоса на Одена, который слушал с мрачным любопытством, я про терзания упомянула. И про предчувствия. И про дурные знаки…
Нет, на самом деле я ждала бала с нетерпением и восторгом, который простителен двенадцатилетней девочке, уверенной, что весь мир вокруг нее одной вертится.
Как же, я взрослая.
Мне платье бальное шьют из атласа, шелка и органзы. И я с преумным видом подолгу обсуждаю фасоны. В модных журналах столько нарядов, каждый из которых я желала бы примерить. И как тут выбрать? А еще шляпки, перчатки и туфельки есть. Прически. Ленты. Шпильки…
И чем ближе заветный день, тем сильнее я нервничаю.
Мне так хочется быть самой красивой…
Оден морщится, и в порыве вдохновения, я начинаю описывать то свое платье, которое, оказывается, помню распрекрасно. Нижние юбки, накрахмаленные до хруста, в количестве пяти штук, тяжеленные и неудобные, но я готова терпеть неудобства. Еще были панталоны с оборочками. И чулки…
Меня не прерывают.
Ему и вправду интересно или это воспитание сказывается?
Но вообще сам виноват, нечего было родителей обзывать.
Противоестественно ему, видите ли…
И я с наслаждением рассказываю о складочках, оборочках, кружевах, фижмах, и прочих милых женскому сердцу штучках. Только как-то… грустно становится. Неужели это и вправду со мной происходило?
Было на самом деле.
И платье. И леди из городского салона, привезенная дедом специально ради того, чтобы сделать мне прическу. Она долго щупала локоны, вздыхала, приговаривая, что не уверена, сумеет ли справиться. Тогда я не понимала причин этого ее смятения.
А она расчесывала волосы черепаховым гребнем, и сплетала в косицы, и вымачивала их в особом патентованном средстве на основе пчелиного воска. От этого средства волосы становились тяжелыми и мокрыми, а леди скрепляла их шпильками, создавая сложнейшую конструкцию. Мне казалось, что у меня замок на голове возводят…
— Мне было легче, — Оден улегся на живот и голову на сложенные руки устроил. — Форму надел и все. Главное, чтобы стрелки были хорошо заутюжены, и ботинки блестели. Но за этим камердинер следил. Тебя не приняли на балу?
Приняли. И даже замолчали при моем появлении, вот только сейчас я четко осознаю, что не восхищение было тому причиной. Но в тот момент разве думалось о всяких неприятных вещах?
Первый бал — это же…
Чудо? Сказка, ожившая специально для меня? Огромный зал и свет сотен газовых рожков отражается на отполированном до блеска паркете. Музыка. Цветы.
И вкус волшебства в бокале с горячим шоколадом.
Мой брат вызвался меня сопровождать. А мама не поехала…
…своим поступком она раз и навсегда вычеркнула себя из числа тех, кого пристойно приглашать на подобного рода мероприятия.
Нет, я вовсе не скучаю — брат не позволяет.
И он ведет меня танцевать, потому что в моей бальной книжке нет ни одного занятого танца, а мне так хочется показать, чему я научилась. Брокк угадывает мое желание, и обида, поселившаяся было в душе, уходит без следа.
