Война Крайер (ЛП) - Варела Нина

Эйла не умела поддаваться искушению, за исключением одного единственного случая – медальон, который она носила на шее. Единственное, что осталось у неё от семьи, напоминание о насилии, которому они подверглись, и о мести, которую она планировала осуществить. Эйла даже не знала, как он работает, если вообще работает, но знала, что он тоже Рукотворный, и владеть им запрещено, и что это единственная вещь, которую она может назвать своей.

– Будешь помогать мне или нет? – спросила Эйла, ткнув Бенджи в рёбра. Он взвизгнул. – Я орала во всё горло целый час; теперь твоя очередь.

Он посмотрел на неё сверху вниз, щурясь от заходящего солнца:

– Поверь тому, кто простоял здесь не одну сотню дней. День окончен. Сейчас будут покупать только сердечник.

– Ты лучше других понимаешь, что если мы не продадим все эти цветы до единого, нам нечем будет ужинать, – фыркнула Эйла.

– Поверь, я это прекрасно понимаю. У меня урчит в животе с самого утра.

– Ты не приберёг какой-нибудь еды?

– Нет, – печально сказал он. – Я припрятал несколько сушёных слив в пристройке старого садовника, но в прошлый раз, когда туда залез, их уже не было. Видимо, их нашёл кто-то другой.

Он поправил свои растрёпанные тёмные кудри, вытер пот со лба, поиграл с одной из непроданных гирлянд. В этом был весь Бенджи – всегда в движении. Эйла бы забеспокоилась, если бы не привыкла к этому.

– В мире полно воров, не так ли? – сказала Эйла с оттенком веселья.

– Уж кто бы говорил! – Бенджи сорвал лепесток с одного из морских цветов.

Она усмехнулась.

Когда Эйла впервые встретила Бенджи, он был больше похож на оленёнка, чем на мальчика. Длинноногий, неуклюжий, с вечно широко раскрытыми глазами, милый, юный и сердитый, но без агрессии – безобидная, безопасная разновидность злости. Его семью не убили люди правителя. Он вообще не знал своей семьи: мать оставила его на пороге старого храма ещё не обсохшим после рождения. На его месте Эйла обязательно бы разыскала родителей, нашла свою биологическую мать, задала ей тысячу вопросов, которые все начинались с "почему". Но Бенджи был не таким. Он прожил под опекой священников храма 9 лет, затем сбежал. Три месяца спустя его приютила Роуэн.

Теперь гнев Бенджи был другим – он вырос, узнал больше об этом расколотом мире и о Революции. Он пропитался какой-то горечью и страстью. Но при всём при этом он оставался таким же мягким. Он всегда будет таким. В течение многих лет эта мягкость чертовски раздражала Эйлу. Ей хотелось схватить его за плечи и трясти до тех пор, пока не выйдет наружу ярость.

В конце концов, именно ярость подпитывала жизнь Эйлы все эти годы; ярость, которая зажгла пламя в её груди и толкала вперёд из чистого гнева.

Когда у неё не было огня в очаге, чтобы согреться, она представляла выражение лица Эзода, когда его драгоценная дочь будет лежать в руках Эйлы, сломанная без возможности починки. В те дни, когда её живот, казалось, сжимался от нехватки пищи, она представляла себе какую-нибудь более взрослую и сильную версию себя, смотрящую Эзоду прямо в бездушные глаза и говорящую: "Это тебе за мою семью, кровожадная пиявка!"

Эйла оглядела толпу, чувствуя себя ужасно маленькой и беззащитной, мышкой в окружении кошек. Автомы были столь же похожи на людей, как и статуи – издалека можно спутать, но если подойти поближе, то увидишь все различия. Большинство пиявок были под 180 см ростом, некоторые даже выше, а их тела, независимо от формы или размера, были изящны и мускулисты, лица угловаты, черты резки. Каждый автом появлялся в Акушерне, в их проектирование закладывались требования красоты, но это была пугающая красота, какое-то нездоровое тщеславие: Насколько большими можно сделать ей глаза? Насколько острыми скулы? Насколько идеально симметричными можно сделать ей черты лица?

Было также что-то странное во внешнем виде кожи пиявок. Конечно же, она была безупречна – ни пор, ни персикового пушка, ни веснушек, ни солнечных ожогов, ни шрамов, просто гладкая, эластичная кожа. Но помимо этого автомы выглядели высеченными из камня, несокрушимыми. Их кожа как бы натягивалась на созданные вручную мышцы и кости, будто удерживала чудовище внутри.

Пиявки уже забыли, что созданы теми же людьми, с которыми сами теперь обращались хуже, чем с собаками. За 48 лет, прошедших с момента их прихода к власти, они благополучно стёрли из своей памяти прошлое – забыли, что когда-то тоже были всего лишь домашними животными и игрушками для человеческой знати.

Также и Эйла не позволяла себе вспоминать своё прошлое: пожар, страх, потерю, которая жила в груди и грызла её изнутри. С такими воспоминаниями долго не прожить.

Они с Бенджи закрыли торговлю ещё до захода солнца, намереваясь уйти задолго до того, как на Калла-ден опустится темнота. Когда они с корзинами непроданных морских цветов на спине срезали путь по сырому переулку, кто-то последовал за ними. Эйла оглянулась и, увидев Роуэн, невольно чуть не улыбнулась.

Роуэн была швеёй, которая жила и работала в Калла-дене. По крайней мере, так о ней было известно.

Для таких, как Эйла, она была совершенно другой: наставницей, защитницей, матерью для потерянных, избитых и голодных. Она давала им убежище. И учила сопротивляться.

По её внешности такого не скажешь. У неё было одно из тех лиц, по которому невозможно точно определить, сколько ей лет – единственными признаками возраста были серебристые волосы и лёгкие морщинки в уголках глаз. Она была невысокой, даже ниже Эйлы, и похожа на маленького пухленького воробышка, прыгающего вокруг и ерошащего пёрышки. Милая и безобидная.

Как и многое другое, это была тщательно созданная маска. Роуэн была не воробышком, а хищницей.

Семь лет назад она спасла Эйле жизнь.

* * *

Ей было так холодно, что она уже не чувствовала холода. Она даже не горела. Она едва замечала зимний воздух, снег, насквозь пропитавший ей поношенные ботинки, кристаллики льда, от которых лицо всё краснело и горело. Она продрогла насквозь, холод пульсировал с каждым слабым биением сердца. Смутно она понимала, что именно так чувствуешь себя перед смертью.

Это успокаивало.

Ей было холодно, и она устала от одиночества и боли. Последнее, что она ела, был кусок полусгнившего мяса три дня назад. Может быть, четыре. Время расплывалось, переворачивалось брюхом вверх, как мёртвое животное. Эйла больше не испытывала голода. Желудок перестал урчать и стал незаметно разъедать те немногие мышцы, которые у неё ещё оставались.

Впереди виднелось тёмное пятно – значит, там нет снега. Эйла, спотыкаясь, двинулась вперёд, земля странным образом качалась у неё под ногами. Глаза продолжали закрываться сами собой. Она заставила себя открыть их снова, в голове стучало, зрение сузилось до светлой точки в конце длинного-предлинного туннеля. Темнота – там. Она близко. Серая стена. Тёмно-коричневая каменная кладка.

Это был крошечный просвет между двумя зданиями. Наклонная крыша защищала землю от снега. Эйла выбралась на тёмное пространство без снега – и колени сами подкосились. Она ударилась о стену боком и тяжело упала, раскроив череп о каменную кладку, да так и осталась лежать.

– Эй!

Глаза не открывались.

– Эй! Очнись!

Нет. Наконец-то ей стало тепло.

– Очнись, дура!

Звук, похожий на удар устричной раковины о камень; резкое, жгучее прикосновение к щеке. На мгновение становится жарко. Возможно, кто-то говорил с ней, но очень далеко, и Эйла не могла разобрать слов. Усталость захлестнула её с головой, как вода, и она расслабилась.

* * *

Только позже она узнала, что Роуэн затащила её в тепло и вылечила.

Тогда волосы у Роуэн были каштановыми, с седоватыми прожилками только на висках. Но глаза у неё были те же, глубокие и спокойные.