Стефани Майер - Сумерки
Он ждал в машине, и, как мне показалось, не заметил, что я просто захлопнула входную дверь, не потрудившись повернуть защёлку. Подойдя к автомобилю, я отчего-то стушевалась и не сразу открыла дверцу.
Он улыбался, расслабленный и, как всегда, невероятно, мучительно прекрасный.
— Доброе утро, — ласково сказал он. — Как ты? — он пристально смотрел мне в лицо, словно в вопросе было нечто большее, чем простая вежливость.
— Хорошо, спасибо, — мне всегда хорошо… более чем хорошо, когда он рядом.
— Выглядишь усталой, — конечно, заметил, синяки у меня под глазами.
— Не спалось, — призналась я и машинально наклонила голову, чтобы хоть как-то спрятаться за завесой волос.
— Мне тоже, — поддразнил он, заводя мотор. Я уже начала привыкать к этому мягкому рокоту. Пожалуй, если мне снова придётся ездить на пикапе, его рёв перепугает меня до смерти.
— И почему я не удивляюсь? — рассмеялась я. — Наверное, я спала чуть дольше твоего.
— Держу пари, так и есть.
— И чем ты занимался этой ночью?
Теперь рассмеялся он:
— Не выйдет. Сегодня мой день, я задаю вопросы.
— Ах да! И что ты хочешь узнать? — нахмурилась я. Не представляю, какие подробности моей жизни могут его заинтересовать.
— Твой любимый цвет? — спросил он с убийственно серьёзным выражением лица.
Я закатила глаза:
— Каждый день разный.
— Твой любимый цвет сегодня? — всё так же торжественно продолжал он.
— Наверное, коричневый, — у меня есть склонность одеваться в соответствии с настроением.
Он фыркнул, разом утрачивая всю свою серьёзность, и скептически переспросил:
— Коричневый?
— Ну да. Он тёплый. Я скучаю по коричневому. Здесь всё покрыто болотной зеленью: деревья, камни, земля. Хотя, по идее, должно быть коричневым, — пожаловалась я.
Казалось, его заворожила моя короткая речь — ответом на неё был долгий задумчивый взгляд.
— Ты права, — решился, он, наконец. — Коричневый тёплый, — он потянулся ко мне, быстро, но нерешительно, и отвёл назад мои волосы.
Мы уже были около школы. Припарковавшись, он снова повернулся ко мне.
— Какой диск сейчас в твоём плеере? — спросил он с таким мрачным выражением лица, словно ожидал услышать признание в убийстве.
Я вспомнила, что так и не вынула из плеера диск, подаренный Филом. Когда я произнесла название группы, Эдвард криво улыбнулся и как-то странно посмотрел на меня. Потом открыл карман для CD, до отказа забитый дисками, вытащил один и протянул мне.
— Вот это вместо Дебюсси? — спросил он, приподняв бровь.
Тот же самый альбом. Я дотошно осмотрела знакомую обложку, чтобы не поднимать глаз.
Весь день прошёл в том же духе. Провожая меня на английский, встречая после испанского, весь час за обедом Эдвард неустанно задавал мне вопросы о мельчайших и незначительных подробностях моей жизни. Любимые и нелюбимые фильмы; те немногие места, где я успела побывать, и множество мест, где мне побывать хотелось; и книги, книги, до бесконечности.
Не припомню, чтобы мне когда-нибудь приходилось так много говорить. Время от времени я начинала волноваться, не наскучила ли ему. Но его сосредоточенность и увлечённость вынуждали меня отвечать на льющиеся безостановочным потоком вопросы. В основном, они были несложными, лишь некоторые заставили меня покраснеть. Но каждый раз, когда я вспыхивала, это вызвало лишь новый взрыв интереса. Например, говоря о своём любимом драгоценном камне, и я, не задумываясь, ляпнула, что это топаз. Я словно проходила психологический тест, когда нужно отвечать первым словом, которое приходит в голову — с такой скоростью сыпались вопросы. Румянец смущения на моём лице наверняка отвлёк Эдварда от его собственного мысленного опросника. А покраснела я потому, что ещё совсем недавно моим любимым камнем был гранат. И глядя в топазовые глаза, невозможно было забыть, почему мы вкусы так внезапно изменились. Естественно, он не отстал, пока я не призналась, что именно меня смутило.
— Скажи мне, — он старался перехватить мой взгляд, но я предусмотрительно смотрела в сторону. Когда все попытки убедить меня провалились, он перешёл на приказной тон..
— Это цвет твоих глаз сегодня, — со вздохом сдалась я, потупившись и теребя прядь волос. — Думаю, если бы ты спросил меня две недели назад, я бы назвала оникс, — и немедленно испугалась, не переборщила ли с честностью, не разозлится ли он, как злился каждый раз, когда я сбивалась и слишком явно показывала, насколько одержима им.
Но пауза на этот раз была недолгой.
— Какие цветы тебе нравятся? — выпалил он.
Я перевела дух, и сеанс психоанализа продолжился.
На биологии всё повторилось. Эдвард забрасывал меня вопросами до того момента, пока в класс не вошёл мистер Беннер, волоча на буксире стойку с телевизором и видеомагнитофоном. Когда учитель собрался выключать свет, я заметила, что Эдвард слегка отодвинулся от меня. Не помогло. Как только в классе стало темно, вновь пробежал электрический разряд, и меня захватила всё та же нетерпеливая, неодолимая жажда — преодолеть разделявшее нас пространство, прикоснуться к ледяной щеке.
Я положила подбородок на скрещенные руки, сжала пальцами край парты, из последних сил борясь с иррациональными, выводящими из равновесия желаниями. На него не смотрела, опасаясь, что если наши взгляды встретятся, я не смогу себя контролировать. Я честно старалась следить за происходящим в фильме, но к концу урока даже под пыткой не могла бы рассказать, в чём там было дело. Наконец, мистер Беннер включил свет. Вздохнув я облегчением, я повернулась к Эдварду и встретила уже знакомый взгляд, выдававший глубокую внутреннюю борьбу.
Он поднялся и замер, ожидая меня. По дороге к спортзалу мы, как и вчера, не обменялись ни словом. И, как вчера, прежде, чем уйти, он молча погладил тыльной стороной ладони мою щёку.
Урок пролетел быстро: настолько увлекательным было шоу «Майк играет в бадминтон без пары». Со мной он больше не заговаривал, то ли из-за отсутствующего выражения моего лица, то ли ещё злился после вчерашней стычки. Это меня немного беспокоило, но мне всё равно было не до Майка.
Переодевалась я торопливо и нервно, что, конечно, не прибавило мне ловкости. Но вот, наконец, я на свободе — Эдвард снова ждал меня у выхода и улыбнулся в ответ на радость и облегчение, отчётливо написанные на моём лице.
У него появились новые, более сложные вопросы. Теперь он хотел знать, почему я скучаю по Аризоне, и требовал подробностей. Мы просидели несколько часов в машине перед домом Чарли, за окнами постепенно темнело, и дождь превратился в настоящий потоп.
