Мэгги Стивотер - Жестокие игры
Немного погодя я глубоко вздыхаю. Наверное, до этого момента мне казалось, что я как-то сумею убедить Гэйба не уезжать. Что он все-таки, взвесив все хорошенько, передумает. Но теперь его отъезд не вызывает сомнений. Он как будто уже одной ногой на палубе парома.
Я выскальзываю из туалетной и обнаруживаю, что в нескольких футах от нее — задний выход из паба. Я мгновение-другое мечусь между двумя возможностями: то ли мне пройти через зал, мимо Гэйба и Томми Фалька, под взглядами множества мужчин, туда, где, наверное, все же ждет Брайан Кэррол, то ли выскочить через заднюю дверь в переулок и отправиться зализывать раны и дожидаться начала парада наездников.
Но больше всего мне хочется поскорее добраться до дома, залезть в постель, накрыть голову подушкой и лежать так до декабря или даже до марта.
Я могла бы съесть свой позор на обед, такой он густой и увесистый…
Я открываю заднюю дверь и выхожу, оставив где-то позади Брайана Кэррола.
Ветер стремглав несется по узкому переулку за пабом, между высокими каменными стенами, и когда я возвращаюсь к улице, то горестно думаю о горячем шоколаде и о доме, который уже не кажется домом. Я вижу, что море людей на улице стало еще плотнее, и мне совсем, совсем не хочется прямо сейчас пускаться по нему вплавь.
Потом я слышу, как меня кто-то окликает; это голос Финна.
Он хватает меня за локоть, но как-то неуверенно, и на одно короткое, странное мгновение Финн кажется мне пьяным, потому что я уже не доверяю обоим своим братьям, — но потом вижу: его просто подталкивает сзади клубящаяся вокруг нас толпа. Финн нащупывает мою левую руку, разжимает мне пальцы — и сует в ладонь ноябрьское пирожное. Оно истекает медом и маслом, ручеек пышного искристого крема с медом наполняет углубление в моей ладони. Крем просто умоляет, чтобы его поскорее слизнули. Неподалеку кто-то кричит, как водяная лошадь. Сердце мое бьется лихорадочно, как у кролика.
Предоставив пирожному таять сладостью, я поворачиваюсь, посмотреть в глаза Финну. И вижу перед собой незнакомца, некоего черного демона с призрачной белой ухмылкой. Мне требуется некоторое время, чтобы узнать брата под росписью углем и мелом, нанесенной на его щеки. Только губы у Финна розовые, потому что раскраску с них смыло, когда он жевал свое ноябрьское пирожное. На спине Финна висит на кожаном шнуре игрушечное копье, изготовленное из плавника.
— Где ты это взял?
Мне приходится кричать, чтобы он услышал меня сквозь оглушительный шум.
Финн хватает вторую мою руку и в нее тоже что-то кладет. Но когда я разжимаю пальцы, желая посмотреть, что это такое, он поспешно притискивает мою руку к туловищу. Я моргаю, чувствуя в ладони комок бумажных купюр.
Финн наклоняется ко мне. Дыхание у него сладкое, как нектар; он явно съел не одно пирожное, а куда больше.
— Я продал «морриса».
Я торопливо прячу деньги.
— И кто же дал тебе за него так много?
— Да какая-то глупая туристка, она решила, что «моррис» просто очаровательно выглядит.
Финн улыбается мне, его кривоватые зубы кажутся очень яркими на фоне перепачканного углем лица, волосы у братишки растрепаны… Я чувствую, как расплываюсь в улыбке.
— Наверное, это ты показался ей очаровательным. Улыбка исчезает с губ Финна. Как гласит одно из правил его личного кодекса, никому не следует упоминать о том, что Финн может показаться привлекательным представительницам противоположного пола. Я не знаю, в чем смысл этого правила, но оно сродни тому, которое запрещает благодарить Финна. Как-то это связано с комплиментами, которые Финну не нравятся.
Ну, неважно, — говорю я. — Отличная работа. — Вот только, — говорит Финн, облизывая пальцы, — я не знаю, как мы теперь доберемся до дома.
— Если выдержу парад наездников, — отвечаю я, — я перенесу тебя на своих крыльях!
Глава тридцатая
Шон
Скорпионьи барабаны выбивают отрывистую дробь, когда я пробираюсь через толпу, заполнившую все улицы Скармаута. Воздух настолько холоден, что обжигает легкие; ветер приносит множество незнакомых запахов. Пахнет едой, которую готовят только в дни бегов. Пахнет духами, которыми пользуются лишь женщины с материка. Пахнет горячей смолой, тлеющим мусором, пивом, пролитым на камни мостовой. Этот Скармаут груб и голоден, он шумен и суетлив, я не знаю его. У меня самого бега вызывают ощущение крови, сочащейся сквозь все улицы.
Впереди меня местные пробиваются сквозь толпу туристов, которые движутся медленно из-за выпитого и шумны от возбуждения. Но если ты уверенно придерживаешься нужного тебе направления, то даже пьяные расступаются перед тобой. Я проскальзываю сквозь людское море к лавке мясника, внимательно глядя вокруг. Я ищу Мэтта Малверна. Лучше видеть самому, чем быть увиденным, пока я не выясню, что он замышляет этим вечером.
— Шон Кендрик…
Я слышу свое имя, сначала произнесенное тихо, потом громче, но не останавливаюсь. Меня слишком многие узнают сегодняшним вечером.
Я иду дальше, смотрю мимо людей на город за их спинами. Его камни в свете уличных фонарей стали золотыми и красными, а тени — черные, и коричневые, и темно-темно-синие, и все это краски ноябрьского океана. К стенам прислоняются велосипеды, как будто их вынесло сюда волнами, а потом волны отступили, а велосипеды остались. Девушки задевают меня, они звенят на ходу, потому что на их лодыжках висят колокольчики. На одной из боковых улиц горит костер, пламя вырывается из бочонка, вокруг огня собрались мальчишки. Я смотрю на Скармаут, а Скармаут смотрит на меня, и глаза у него одичавшие.
На одной из стен висит реклама конюшен Малверна. «ЧЕТЫРЕХКРАТНЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ СКОРПИОНЬИХ БЕГОВ, — говорится в ней, — НЕ УПУСТИТЕ СЛУЧАЙ ПРИОБРЕСТИ ПОБЕДИТЕЛЯ! АУКЦИОН ПО ПРОДАЖЕ МОЛОДНЯКА — В ЧЕТВЕРГ, В СЕМЬ УТРА».
Все, о чем сказано в этой рекламе, — моих рук дело, но мое имя даже не упомянуто.
Мне приходится остановиться, чтобы пропустить барабанщиков, когда те с грохотом выносятся с боковой улочки, ведущей к воде. Это все подростки лет четырнадцати, крепкие, энергичные, ими движет скорее энтузиазм, нежели способности. Все одеты в черное. Скорпионьи барабаны — широченные, в размах моих рук, они обтянуты перепачканной кровью кожей. Ритмичное биение барабанов как будто заменяет мой пульс. За барабанщиками следует женщина в кроваво-красной тунике и маске водяной лошади. То есть на самом деле это не маска, это настоящая голова мертвой лошади, пустая внутри. За спиной женщины развевается хвост, и невозможно понять, то ли он сделан из пакли, то ли настоящий. Женщина босая в соответствии с традицией. И узнать ее невозможно.
