Лорен Де Стефано - Лихорадка
— Ох, Роуэн, — шепчу я. — Что же ты наделал?
Я шагаю очень осторожно, распугивая тараканов, которые разбегаются и шуршат где-то в тени. На кухне не видно ни следа от светло-оранжевых обоев. Полосы линолеума — те, что еще остались на месте, — покоробились. Носок моей туфли натыкается на пустую банку, и та откатывается в горку пепла.
Нет, это не пепел. Бумага.
Я присаживаюсь на корточки рядом с холмиком мятой бумаги у дверного проема. От нее воняет бензином, а черный овал на стене подсказывает, что пожар начался отсюда. Я перебираю листочки в поисках того, который не рассыпался бы в пыль у меня в руках, — и наконец нахожу. Разворачиваю его и читаю слова, написанные между линеек:
«гибридные цветы
ресничка
яичная скорлупа и хлороформ
идеи сестры
тепличные газы
руки матери
сто дней
по-прежнему ничего»
Фразы идут столбцом, словно хаотичные стихи сумасшедшего. Остальное вычеркнуто с явной досадой — ручка почти прорвала бумагу.
— Это написал мой брат, — говорю я.
Габриель приседает рядом и читает. Эти слова ничего не говорят нам обоим, но ему они не могут причинить такой боли, какую причиняют мне. Дело в том, что эта страница — одна из нескольких десятков. И, возможно, все страницы, собранные вместе, смогли бы прояснить ситуацию. Но я никогда не узнаю, так ли это.
Мой брат сжег свои слова. Для меня здесь нет никакого послания, потому что он не верил, что я вернусь и прочту его.
У меня кружится голова. Я позволяю Габриелю взять меня за руку и поднять на ноги. Сесть негде, я приваливаюсь к нему и осматриваю комнату. Для меня здесь ничего нет. Видно, что гостиная за порогом находится точно в таком же состоянии.
— Может, это был поджог? — высказывает предположение Габриель. — И твоему брату пришлось уйти.
Я понимаю, что он хочет меня подбодрить, но я слишком опустошена сейчас, чтобы позволить себе ложные надежды.
— Нет, уверена, это сделал он. — Мой брат умел быть безжалостным, когда защищал то, что ему принадлежит. Как-то зимой он на несколько дней оставил мертвого сироту лежать на нашем крыльце как предостережение тем, кто захочет к нам вломиться. Он не допустил бы, чтобы его выгнали из дома против его воли. — Он не собирался возвращаться и считал, что я не вернусь тоже.
— Но зачем было сжигать дом? — спрашивает Габриель.
У меня нет ответа.
Я помню мать, окутанную светом. Свет и оттенки неба. На бечевке от воздушного змея она развешивала голубых стеклянных голубков на кухонном окне. Своеобразный музыкальный мобиль. У нее был такой мелодичный голос: я сидела на кухонном столе и выдувала через пальцы мыльные пузыри, а ее слова журчали, как ручей. «Всегда заботься о брате. Он не такой сильный, как ты».
Помню, как похихикала над этой нелепостью. Роуэн был сильнее меня. Конечно, сильнее! Он всегда был выше, он пригибал ветки деревьев, чтобы я могла сорвать самые красивые осенние листья. Он держал удилище, когда на крючке билась пойманная рыба, не отпускал его и не давал потеряться в океане. Я сказала все это, а мама ответила: «Это другая сила, моя хорошая. У тебя — своя».
Громкий скрип выводит меня из задумчивости. Я узнаю его — скрипит последняя перед дверью доска в подвал.
— Мэдди, стой! — кричу я. — Там опасно!
Но девочка открывает дверь и спускается в темноту. Мы с Габриелем идем за ней. У нее остался фонарик, прихваченный в мотеле, и теперь она размахивает им на ходу. Я удивляюсь тому, что ступеньки выдерживают наш вес, но, похоже, подвал уцелел.
Одна ступенька, две, три, четыре. С каждым шагом мне приходится бороться с надеждой. Может, внизу меня кто-то будет дожидаться? Может, мой брат еще здесь? Усилием воли я отказываюсь от надежд и начинаю гадать, почему мать сказала мне те слова. Кажется, я была тогда совсем маленькой, потому что мои босые ноги помещались в кухонную мойку — я стояла там, и у меня между пальцев струилась вода. Я это помню. А еще — запах какой-то выпечки. И то, как красиво смотрелись стены, когда свет падал на них под определенным углом.
Записка Роуэна шуршит в кулаке. Я складываю ее и прячу в карман.
Габриель держит меня за локоть: наверное, боится, что я снова отключусь и упаду. Сойдя с последней ступеньки, Мэдди начинает водить фонариком. Я инстинктивно тянусь к шнуру, который включил бы верхний свет, но, конечно, электричества здесь нет.
Беру фонарик и первым делом направляю луч в угол комнаты, где по-прежнему стоит кровать. Мы с братом спали на ней, сменяя друг друга каждый час, чтобы охранять друг друга в течение ночи. Потом собираюсь с духом и перемещаю луч к крошечному холодильнику: он пустой, дверца открыта, тока нет. Переведя свет в другой угол, я замечаю нечто гораздо более пугающее, чем пустота, которую ожидала увидеть.
Крысы. Десятки крыс, они валяются повсюду. На спине, на боку. Некоторые — в лужицах крови, другие разложились почти полностью. И все они мертвые. А между ними рассыпаны сгнившие стебли и увядшие лепестки. Я прихожу в такой ужас, что даже не слышу реакции Габриеля.
Брат изобрел собственную отраву, чтобы справляться с досаждавшими нам крысами, но я видела только, как этот яд убивал по одной или две за раз.
А еще тут цветы. Лилии, съежившиеся, словно земляные черви. Цветы из маминого сада. Каждую весну я предпринимала новую попытку, покупая семена на распродажах в Манхэттене и даже в цветочных магазинах другого штата, куда ездил с доставками брат. Единственные семена, которые я не отваживалась трогать, те, что моя мама держала в особом мешочке, в ящике своего туалетного столика. Они принадлежали ей, и мне казалось, я не имею права их сажать.
Вспоминаю, что положила их между страницами ее блокнота и закопала на заднем дворе с остальными вещами, которые мы с братом хотели уберечь от воров.
Задний двор! Я вожу фонариком, пока не нахожу лопату, спрятанную под лестницей, а потом быстро поднимаюсь наверх. Пробегаю через гостиную, стараясь не смотреть, во что превратился письменный стол отца, и плетеное кресло, и диван, на котором едва просматриваются остатки узора из маргариток.
К тому моменту, когда Габриель находит меня на заднем дворе, я уже наваливаюсь на лопату, взрезая землю. Он помогает мне, хоть и не знает, что именно мы ищем; а я по рыхлости почвы понимаю, что искать поздно, все исчезло.
17
Брат кое-что оставил в сундуках, которые мы с ним закапывали. Возможно, вещей было слишком много, чтобы забирать их туда, куда он отправился. Или он счел их ненужными. Одежда, лабораторные халаты родителей, отцовские очки, нелетающий бумажный змей, пожелтевшие книги о войне и любви, географический атлас двадцать первого века, тоже отцовский.
