Все потерянные дочери (ЛП) - Гальего Паула

Воин велик, куда крупнее Кириана: груда крепких, тренированных мышц, которая вжимает капитана Волков в пол, выкручивает ему руки и обездвиживает, оставляя беззащитным.

Сердце у меня разгоняется, и я невольно делаю шаг вперед.

Нирида прикладывает ладонь к моей груди.

— Верь в него, — шепчет она мне.

И я сжимаю кулаки, заставляя себя послушаться.

Позволяю ему продолжать барахтаться на полу. Он силен, но его противник еще сильнее; или так кажется. Это его стратегия: что бы он ни задумал сделать, чтобы преклонить колена перед королем, сначала он хочет избавиться от Кириана.

По крайней мере, он не использует оружие; но я на всякий случай готовлюсь.

Вдруг из мешанины плеч, бицепсов и ребер вырывается рука… и Кириан перехватывает предплечье, прижимающее его к земле. Он изворачивается, отталкивается и сбрасывает с себя Коннера, чтобы на этот раз самому броситься на него.

Кириан не пытается провести захват; он атакует прямо, нанося удар кулаком точно в мощную челюсть, заставляя гиганта пошатнуться назад.

Хоть воин и крепче, еще пары таких ударов он не выдержит.

Капитан пытается ударить снова, но тот оказывается быстрее и опять с силой налетает на него. На этот раз Кириан предугадывает его движения, перехватывает руки, и, хотя они падают на пол, он не оказывается в невыгодном положении.

Это удары кулаков и ног, незавершенные захваты и сильные руки, пытающиеся вывести соперника из строя, пока девушка, Тоя, шаг за шагом карабкается по ярусам трибун. Знать, сидящая поблизости, высовывается, пытаясь дотронуться до неё, показывает пальцами и восторженно аплодирует.

Кириану удается нанести удар Коннеру по ребрам, но тот, несмотря на сотрясение, не падает. Он хватает его за руку, затем за талию. Обнимает его, словно друга после долгой разлуки, и сжимает в своих мощных объятиях так, что у меня кровь стынет в жилах.

Воин ставит их обоих на ноги, и Кириан оказывается прижат к его груди, обездвиженный. Коннер заводит руку ему под шею, и Кириан, отчаянно вцепившись в нее пальцами, не дает свернуть себе шею.

— Дай ему минуту, — просит меня Нирида, угадывая мои намерения.

— Я не позволю, чтобы ему свернули шею ради дурацкого испытания, — цежу я сквозь зубы.

— Не свернет, — отвечает она. — Он не позволит.

Я верю в Кириана, но эта гора мышц огромна; он слишком силен. Зверь в человеческом теле.

Я чувствую что-то рядом с рукой и обнаруживаю ладонь Арлана в нескольких сантиметрах от моей, легкое касание. Он смотрит на меня, словно тоже говоря «жди», и я благодарна ему за этот жест, но улыбнуться не в силах.

Возвращаю взгляд к драке, и тут всё происходит стремительно.

Коннер выхватывает нож, и магия внутри меня вскипает, как неконтролируемая буря. Гром рокочет в небесах, и публика ахает, подавляя крик. Я уже готова вмешаться, когда воин едва задевает руку Кириана лезвием, делая надрез, и роняет кинжал.

Я задерживаю дыхание.

Магия покалывает кончики пальцев, жаждая вырваться на волю.

Нирида смотрит, разинув рот, уже не осмеливаясь просить меня ждать.

Они борются, и мы все видим, ошеломленные, как воин ухитряется вытянуть руку Кириана над бассейном, сжать рану и позволить нескольким каплям крови упасть, разбивая темную гладь воды. Этот жест, смысла которого я пока не совсем понимаю, стоит ему захвата: капитан изворачивается, наносит жесткий удар справа в подбородок и отскакивает, готовый снова вступить в бой, но такой же растерянный, как и мы.

Возможно, если бы он обнажил меч, если бы это был бой на стали, он мог бы победить; но что-то мешает ему; что-то сродни чести, из-за которой и Нирида просит меня не вмешиваться.

Они оба сплетаются в рукопашной схватке, слишком ожесточенной, когда что-то снова разрывает спокойствие ночи.

Сначала я поднимаю лицо, думая, что это очередной раскат грома; отголосок магии, что бурлит во мне, требуя выхода, но там, наверху, лишь яркие огни северного сияния.

Затем я чувствую озноб, легкий стук костяшек инстинкта, который требует, чтобы я отошла, требует, чтобы я бежала.

Предупреждение, которое бесполезно, потому что у меня нет времени даже осмыслить его.

Поверхность бассейна вибрирует. Вода приходит в волнение, и её отражения исчезают, словно сама тьма проглотила их. Ничего не слышно, кроме этого движения в глубоких водах и далекого эха, эха бездны, предупреждающего нас о трагедии.

Бойцы перестают бороться. Воин отходит как можно дальше от края бассейна, и я поднимаю руку, чтобы быть наготове, когда Кириан следует его примеру и тоже отступает оттуда.

И тогда из воды восстает ужаснейший кошмар.

Чешуйчатая, блестящая рука, похожая на щупальце, извивается в дикой ярости в пугающем, совершенно непредсказуемом танце, поднимается всё выше и выше, так что невозможно угадать, где её конец, и за время одного моргания хватает девушку, которая ещё не добралась до края первого яруса.

Конечность обвивает её талию, и я успеваю заметить в глазах Тои готовность дать бой, когда эта тварь лишает её всякого шанса… и утаскивает за собой в воду.

Звук всплеска воды, безобидный и легкий, — вот и всё, что слышно.

УРСУГЕ

Эренсуге рождается вскоре после меня, и рождается он с проклятием. Его рождение и смерть — это цикл, его сущность пребывает в непрерывной метаморфозе.

Каждые семьсот семьдесят семь лет у него вырастает новая голова, пока их не становится семь.

Одна символизирует Ярость.

Другая — Безумие.

Третья — Насилие, а четвертая — Ненасытный Голод.

Пятая — Жестокость.

Шестая — Ужас.

И седьмая, последняя — Смерть.

Когда появляется седьмая, всё его тело вспыхивает: это испепеляющий, страшный огонь, который даже он сам не в силах контролировать. Тогда он должен взмыть в небо и лететь туда, где моря глубоки, в край бездн, черных вод и северных сияний.

Он должен лететь в самое сердце Илуна.

Там он бросается в воду и плывет в открытое море, пока лишь вечный холод морей Илуна не оказывается способен погасить пламя всех его бед.

Так Эренсуге оставляет позади темнейшую часть своего духа, оставляет Безумие, Насилие, Ненасытный Голод… перерождается и начинает цикл заново. Он восстает с одной головой, и каждые семьсот семьдесят семь лет у него снова вырастает еще одна… пока их не станет семь, и он не должен будет вернуться в море.

Цикл разрывается лишь тогда, когда кто-то — будь то человек, темная тварь или божество — увидит его. Эренсуге знает, что не может этого допустить, ибо именно эта непрерывная метаморфоза сохраняет его рассудок. Он знает: если цикл прервется в какой-то момент, он навсегда останется заперт в этом миге перемен, и регенерация не унесет с собой то зло, что иначе сведет его с ума.

Эренсуге знает, что судьба напророчила: в день, когда его метаморфоза прекратится, он застынет в том облике, в котором пребывает, и будет обречен сеять великие бедствия в мире.

Однако вечность очень длинна, и однажды он позволяет Мари увидеть себя.

Он устал тысячелетиями наблюдать, скрываясь от других богов… и еще он одинок. Поэтому в 647-й год одной из своих регенераций он позволяет Мари увидеть его, и пророчество сбывается.

Цикл разрывается, Эренсуге застывает в этом облике с единственной головой, и его мирная сущность меняется навсегда: он становится жестоким, агрессивным и почти неспособным контролировать свою силу. Ярость овладевает им и подчиняет себе его сущность. Он превращается в чудовище, которое знают сегодня люди.

Но ему всё равно, потому что ему больше никогда не придется быть одиноким.

Некоторые смертные и по сей день помнят историю его происхождения и вечного перерождения, но все они уже забыли прочесть главные строки этой истории.

Каждые пять тысяч четыреста тридцать девять лет, когда у Эренсуге вырастала седьмая голова, он погружался в глубочайшие воды Илуна, и он, важнейшая часть его сущности, его дух, перерождался, оставляя позади Безумие, Насилие, Ненасытный Голод, Жестокость, Ужас и Смерть.