Жена колдуна - сама ведьма (СИ) - Иноземцева Карина

Во внезапном крике столько боли и отчаяния, что я неосознанно готова подчиниться. Идти на его зов. Туда где находится грань между продирающим холодом и разрывающим жаром.

— Славка! — возмущенный крик брата и меня будто выдергивают из глубокого сна.

Осторожно открываю глаза и ощущаю, как замерзшее тело вспоминает о тепле. Руки и ноги затекли, мелкие неприятные мурашки скручивают меня судорогой. А спазм горла не дает даже запищать. Только через некоторое время я смогла осознать все что происходит вокруг.

Как уснула в общей девичьей спальне, так и проснулась. Укрытая общим одеялом, рядом с самыми младшими ребятишками.

Их носики спокойно посапывают, а надсадное дыхание пропало. Вокруг есть лишь сонная тишина. Умиротворением она пробралась в мою замерзшую душу. Стерла с лица ночной страх, где я с морозом боролась. Теплом родных голосов наполнила мою кровь. Захотелось дышать полной грудью. Смотреть на мир, подаренный богами. И не было боли утраты за исчезнувшую малютку.

Она покинула этот мир. Ее там ждали. А Мара закрыла свой мост, забрав чистую и невинную душу. Это последняя смерть в этом районе до следующего года.

Я это чувствовала. Я это знала.

Проснулась очень рано, даже для Зори и дежурных. Поэтому и бодровствовать мне одной пришлось. Не ведаю сколько дней в нави находилась. Там-то час-два, а в яви могут недели пройти. Не хорошо получилось, девочек одних оставила. Надо наверстывать.

Сходила на двор. Заглянула в предбанник. Поняла что золоторя отсюда уже в общий мужской терем перенесли. С радостью к воде бросилась, чтобы лицо умыть. Чувствовала, что очень грязная, будто неделю без мыла провела.

В отражении воды на меня смотрела бледная женщина с прядью седых волос.

— Почему? — удивленно оттягиваю белую ленту и взираю на нее с непониманием. — Откуда?

Моему телу все еще холодно временами. Будто мороз, маренин прислужник, отпускать меня не хочет. Лишь тепло родных голосов отпугивает этого нахала. Вот он и держится, за то что ближе. Волосы мне своим дыханием обдает и силу из них забирает.

— Мара, покровительница бескрайних смертных просторов. Взываю к тебе с сердцем, болью переполненным. Остуди пыл своих цепных псов, дань для тебя собирающих, — зашептала бледными губами и от воды отпрянула.

Сердце у меня сильно забилось, а на глаза слезы вышли.

— И так красавицей не была, а теперь еще и…, — в запале дернула белый локон и едва не вырвала клок.

Как Радим примет меня новую? Захочет ли в глаза мои снова взглянуть? Будет ли меня прежнюю в облике этом искать?

Что-то тихонько шептало, что белая прядь — это небольшая плата за простой на Калиновом мосту. Мара могла и годы жизни забрать и дитя, крови со мной единого. Но не стала богиня явь мне портить. Оставила лишь слабое напоминание о себе.

А Радим… если люба я ему бескрайне и бесконечно, то не посмотрит он на красу мою изменчивую. В темноте, на душу смотреть будет, как на звезду близкую.

Так тепло мне стало от осознания этого, что я улыбнулась своему отражению.

Вышла из предбанника в темноту ночь и замерла.

Посередине двора стояла огромная мужская фигура, в мех шубы закутанная. На небо темное смотрела, но стоило двери моей скрипнуть, как человек ожил.

Фигура бросилась в мою сторону. По снегу насыпанному, будто заяц проскочил и меня в морозные объятья захватил.

Не успела я даже глазом моргнуть, как ощутила родной аромат. Древесный. Домашний. Дорогой сердцу.

Я стояла зажатая мощной силой колдовской, как маленькая мышка в лапах кошки. Но не боялась, а от счастья переполнялась. Глазами за блеском звезд следила, а щеками морозные укусы ловила. А мужчина сжимал меня, будто в себя погрузить хотел. Дышал тяжело в мою шею и надышаться не мог.

Теплый. Ласковый. Дорогой.

— Люба, — простонал он, будто из сердца боль выдирал. — Ведьмочка моя, — его губы стали осторожно покрывать лицо.

А я плавилась. От любви. От осознания, что не посмотрел на заразу падучую. Не побоялся хвори в лицо посмотреть. Пришел как только понял, что потерять мог. Не посмел стоять в стороне, когда его сила мне была нужна, как вода.

— Радимушка, — простонала я, впиваясь в его волосы, перевитые ремешком.

— Что же ты, родимая, — он трогал меня, будто хотел проверить, не мерещусь ли. — … совсем с жизнью не дружишь? Во тьму… К Маре в гости… Меня не слышишь… Одиночеством резанула… Болью захлебываться заставила… Дышать не мог, пока тебя не увидел.

Его сила волнами пробивалась. Окутывала меня. Заполняла. В жаре купаться заставляла. Не жалел он колдовства своего — все мне отдавал. Наполнял. Холод из мышц прогонял.

Счастье. Счастье. Счастье.

Это счастье, когда тебе в любви признаются. Но еще лучше, когда осознают, что жизни нет без пары.

— Не ушла бы я от тебя, — легкими поцелуями осыпаю его шею и не могу оторваться. — Нашел бы меня. Дозвался. Вернул. Указал бы мне верный путь. Радимушка. Родненький. Радушко.

Лунная, лунная ночь. Теплая. Таинственная. Лукавая. В тепле предбанника, скрыла она наши нежности и ласки. Не могли мы унять свои истосковавшиеся сердца простыми словами. Одиночество прогоняли теплом тел, жаром движений, стонами страсти.

Под утро ушел мой родной колдун. Иначе его староста на вилы бы посадил за неповиновение наказу. Ослушался Радим для меня. И дальше бы не подчинялся. Но я его уговорами взяла. Нравилась мне эта деревня. Кондратий умный и жена его хороша. К людям я уже привыкла и покидать место не хотела. Убедила мужа, что скоро сама домой вернусь. Все детки на выздоровление пошли, хворь победили. Попросила им место в деревне найти и занятие придумать. Пообещал со всем разобраться и в темноту ушел.

А я утром не могла поверить, что Радима видела. На снегу не было никаких следов мужских, да и за деревней не виднелся лошадиный шаг.

Примерещился?

Но я ведь чувствовала его тепло и видела блеск его бездонных глаз. Силой его напиталась, так что едва не свечусь, как свечка.

Решила за дела с новой силой взяться. Хлеба напекла, кашу сварила. Травы перебрала. Курильницу поставила.

Девочки проснулись. О здоровье моем спрашивали. Говорили, что я неделю холодным потом обливалась и что-то страшное шептала. Детям тоже худо было, будто я их за собой тянула. А потом, будто отпустило всех. Вслед за мной и ребятки задышали. Поняли тогда девки, что я своим телом решила маленьких спасти. Одну только не смогла. Ее уже сожгли.

— Не я Мару от деревни отвадила, — покачала головой. — Чистая и светлая душа девочки была откупом для всех.

Но не слушали меня люди. Считали, что я своими силами хворь, да беду отвела. Ведой все вежливо кликали. При встрече улыбались. Кланялись.

А Левша…

Сморняна к золотарю душой тянулась.

Обхаживает его. Кошкой вьется. Что требует делает и глаза у нее счастливые, таинственные.

— Семислава, — однажды позвала она меня. — Я спросить хочу, что надобно сделать с теремом, чтобы мой Витор мог там жить и не чувствовать себя обделенным?

Засмущалась женщина, стоило только вопросу с губ сорваться. Взгляд отвела. Руками подол затеребила.

— Скажешь мне? Или молчать будешь? — норовисто впыхнула девица.

Улыбнулась ей. Поняла, что не ради себя спрашивает, а для мужчины своего. И не у меня помощи просит, а у Радима через меня. Ведь я не буду ей крыльцо и полы перебирать в доме.

— Радиму скажу чтобы пороги в доме тебе убрал. И коляску, как для детей, но взрослую соорудим, — пообещала красной.

Кивнула мне довольная вдова. Минуту постояла и аккуратно, будто боялась что я ее застращаю, достала перстень золотой.

— Витор сказал что это плохая, не аккуратная работа, сделанная на коленке. Но… мне очень нравится, — ее глаза сияли миллиардами звезд и от меня она ждала понимания.

— Прекраснее, я еще не видывала, — честно ответила ей.

Зарделось ее лицо. Улыбка до ушей расплылась. От переполняющих чувств, она закружилась, забыв что мы должны сдержанными быть. Не стала ей ничего говорить. Сама понимала, как трудно просто дышать, когда эмоции кричать просят. И как ноги невесомыми становятся от крыльев счастья.