Владимир Витвицкий - Книга сновидений
Но медленная готика, в весеннем ее восприятии, сменяется летом загадочностью буйной жизни потемневших листьев, выделяя и обособляя лес из акаций от остальных, виденных, диких, но уже знакомых лесных массивов, или от длинных, то там то сям, но с умом по полям разбросанных лесопосадок.
Лес этот не прост, а для неслучайного наблюдателя, безусловно, многозначен, и подчиняясь его воспоминаниям даже причудлив, затейлив, историчен. Этот лес вырос не просто так, в его давнем начале и в буйном сейчас процветании повинны люди, и поэтому сильные, кряжистые, дикие деревья, даже дубы останавливают свое медленное продвижение на его границах.
Чем меньше людей, тем больше акаций. Вдумчивая закономерность эта страшна, и согласиться с нею трудно, не смотря на красоту деревьев и общую пышность леса. Люди, вынужденно отступая вниз по ими же когда-то заселенным склонам, позволяют сильным, а жарким летом пахучим акациям медленно завоевывать их жизненное пространство, неспешно обступающим и разрушающим крепкими стволами дома из хоть и смешанной с соломой, но все-таки глины. Тем самым делая лес огромным, но привычным, почти что вечным, или, по крайней мере, повседневным и на первый взгляд совсем нестрашным.
Население в этом лесу — или козы, или духи, призраки, пугающие людей и коз, фантомы прошлых лет, иногда выглядывающие из-за деревьев. Фантомы эти ловки, стремительны, подвижны, и от этого неуловимы, и может показаться, что пугливы. За них невозможно зацепиться точным взглядом, измерить их медленным прищуром, улавливая краем глаза лишь юркое, быстрое, независимое от колючек движение в листве. Колючий лес из акаций — их родной дом, или крепость, или тюрьма, ограничение их жизненного пространства. Как правило, днем они относительно спокойны, ленивы, и никогда не выходят из леса на солнце, лишь только наблюдая из тени акаций за ближними, еще не захваченными деревьями домами. Но ночью они наглеют и путешествуют, по делу или без него, слоняясь по дворам, прячась в привычной для них, но опасной для людей темноте.
Так как же зовут этих фантомов? Какие были у них имена, или у тех людей, чья жизнь давно прошла, и что, бывало, любили, а бывало, гибли в этом лесу? Те имена, что уже стерлись с шершавых каменных надгробий, на старом, большом, заросшем вьюном и кустарником кладбище, имена, что с рожденья писались, а по смерти выбивались сначала латиницей, а позднее кириллицей. Имена тех людей, что пришли сюда давным-давно, на эти самые пологие склоны, и построили первые дома, и посадили первые акации. А потом, с течением времени, позабыли свою письменность и свой язык. Даже фантомы забыли не только их, но и свои имена, и теперь безымянными тенями они скользят: днем — в тенях акаций, а ночью — в темноте запущенных садов.
Возможно, кого-то из этих призраков зовут Торквемада, а кого-то Савонарола, и именно они своим суровым и омертвелым взглядом пугают в лесу детей и коз. Или, это индейский призрак по имени Вендиго поселился там? Превращая повстречавшихся ему охотников и пастухов в презренных пожирателей лосятины. Возможно, именно они, а не безродные бродяги жгут там по ночам тревожные костры, сжигая на них современных, или своенравных ведьм, захваченных в других, в нездешних местах или в ненынешних мечтах. И тогда, если это на самом деле так, на их суровых лицах пляшут отсветы горячего огня и серый пепел оседает на их буденовки и звезды.
А в конце июня, на Купала, а само это слово населено бесчисленными духами и наделено бездонной памятью, на одном из таких кострищ, на пятне вероятно жертвенной золы вырастает тот самый, кто может знать — можно лишь только предполагать в лесу из акаций, желанный, но губительный цветок? Древний папоротник, помнящий сначала ползающих, а затем и летающих драконов, цветущий раз в сто лет и необязательно в этом лесу, и только в одну, единственную ночь. Но… позабудь сомнения — такое может быть: ведь климат в этом месте благоприятен, да еще лес из акаций, а под ним истлевшие кости драконов, и медленное бегство от него людей, и гибель в нем домов, и церковь — а в ней новые иконы, и старое кладбище — а на нем позабытые могилы, и флегматичные боги, и никому не нужные фантомы без имен.
Ну а что же там, за границами красивого, но жестокого в своем медленном и равнодушном движении леса? Там, где акаций тоже немало, но в садах в достатке растут дружественные к человеку яблони, сливы и вишни. Где зреют арбузы и дыни, и вьется виноград на удобных для этого склонах. Виноград этот вкусен, не смотря на сочность черной земли. Виноград, а бывает и сливы, после сбора запирают водным затвором и получают вино, а из зерна, конечно же, выгоняют самогон в нехитрых устройствах. Вино, без разницы — сливянка это или изабелла, оно по-разному вкусное и одинаково крепкое, а самогон, если чист — то крепок, от него садится голос, а если мутноват — то легок, от такого садится печень.
Там, в полях, что окружили селение, дороги и лес, разлит пот настоящей работы. Без него не растет и не убирается зерно, которое потом хранят в больших и пыльных хранилищах. Пыльных черной пылью чернозема, и жаркое солнце, заглядывая сквозь местами дырявую крышу, подглядывает за действиями потных людей. Это та самая пыль, той самой, потревоженной людьми степной земли, что постоянно липнет к от работы влажным лицам и спинам, и быть может, скрипнет на зубах девушки по имени Эх Ты.
Там же, в том же селении, живет хозяин коней, жестокий человек. Это просто имя, или прозвище, а может быть выборная должность, по заслуге переходящая от человека к человеку. Прозванный этим именем суров, но целеустремлен, он знает секреты их приручения и быстрой объездки, учился этому с детства и, что удивительно, выжил, и до сих пор все так же ловок и достаточно быстр.
А эти кони, в юности своей твердой рукой обращенные в рабство, но проданные почти что сразу — ведь лошадиный век недолог и ограничен пятнадцатью годами, а молодость всего лишь четырьмя, проданные на ипподром, а позже в цирк — поэтому-то их шкура гладка, а походка игрива, эти кони, старея, попадают на бойню — если их вовремя не выкупят городские дети. При этом кони на счастье себе навсегда должны позабыть вкус и силу степного, свободой пыльного ветра.
И лес из акаций, куда их направляло жесткое стремя. В этом лесу время от времени между собой воюют люди и, проносясь на конях галопом по степи и рысью между известью побеленных домов, взведя механику пружинных затворов и блестя рвущейся в бой сабельной сталью, они осторожно въезжают в этот лес, внимательно всматриваясь в светло-зеленую листву и выискивая в ней усталых, но еще живых врагов, пригибаясь и уклоняясь от колючих веток. Ветви эти бывают полезны — к ним привязывают крепкие веревки, и враги — а зачастую среди них можно заметить бывших друзей, не дождавшись в акациях удачи, побрыкавшись, потом спокойно висят на них некоторое время. В результате в лесу появляются безымянные могилы — врагов, а на кладбище именные — друзей. Но и они со временем зарастают кустарником и вьюнами, и лишь только призраки помнят, или пытаются вспомнить их имена и причины раздоров.
