Кэтрин Смит - Будь моим этой ночью
Шапель уже почти готов был завидовать Маркусу Грею, этому юному негодяю.
— Должно быть, вы с ним очень близки.
Прю взглянула на него с подозрением — как женщина, способная безошибочно распознать ревность по голосу собеседника.
— Он для меня как брат.
Боже, да он на самом деле покраснел! Неужели его лицо выдало его чувства? Единственным выходом было обратить все в шутку.
— Любой из нас должен быть признателен судьбе за таких сестер.
Прю рассмеялась и уставилась в его теперь уже пустую чашку.
— Хотите, я погадаю вам на чайных листьях?
Такого вопроса он никак не ожидал.
— А вы умеете? — Подобное времяпрепровождение не было принято в аристократических кругах, по крайней мере на его памяти.
Она кивнула:
— Меня научила моя гувернантка. Иногда это очень помогает, если хочешь узнать больше о человеке.
— Может оказаться, что некоторые вещи обо мне лучше не знать.
— Тсс! — Прю приподняла его чашку. — До чего же сентиментально! Вы слишком склонны все драматизировать, Шапель, но я убеждена, что душа ваша не настолько черна, как вы хотите представить.
Шапель рассмеялся резким, прерывистым смехом. Прю, бесспорно, умела поставить его на место. Если бы только она при этом так не заблуждалась…
— Продолжайте. — Даже если душа его была черна, вряд ли Прю усмотрела бы в этом что-то действительно зловещее. Шапель сделал жест в сторону чашки, а сам откинулся на кушетке, положив ногу на ногу. — Прежде мне никогда не случалось делать ничего подобного, и потому любопытно, что могут поведать обо мне чайные листья.
Глаза Прю округлились.
— В самом деле? Вам никто прежде не гадал на чайных листьях?
— Нет. Никто и никогда прежде не брался предсказывать мою судьбу.
— Но почему?
— Возможно, потому, что я не часто общаюсь с чел… с людьми.
— Вы хотели сказать — человеческими существами?
— Человечеством. Прощу прощения, но мой английский иногда меня подводит.
Прю, по-видимому, охотно ему поверила, за что он был ей крайне признателен. Она протянула ему перевернутую вверх дном чашку на блюдечке и попросила повернуть ее три раза против часовой стрелки, загадав при этом желание. Шапель так и сделал. Неудивительно, что его единственным и самым страстным желанием было собственное избавление. Он передал чашку Прю.
Она подняла ее и заглянула внутрь.
— Что ж… листья очень близко к краю чашки.
— И что это означает?
— То, что вы получите желаемое — и притом быстрее, чем сами думаете. — Она нахмурилась. — Кажется, тут замешана какая-то женщина.
— Женщина?
Должно быть, потрясение в его голосе было слишком очевидным, поскольку Прю подняла голову и одарила его улыбкой.
— Да, женщина. Одна из тех, с кем вы не так уж часто общаетесь.
Дерзкое юное создание!
— И вы можете сказать, кто она?
На щеках Прю вспыхнул румянец. Она уставилась на дно чашки и затем медленно, словно нехотя, перевела взор на него.
— Вероятно, это прозвучит не вполне уместно, но похоже, это я. У вас есть предположения, каким образом я могу быть связана с вашим желанием?
У Шапеля защемило в груди. Он и сам задавался тем же вопросом.
— Я хотел, чтобы вы нашли Грааль. — Это было неубедительной отговоркой, и ему не стоило произносить эти слова вслух, ибо в глазах Прю тут же вспыхнула надежда.
— Благодарю вас, — пробормотала она.
Взгляды их встретились, и время как будто замерло. Отчаянная надежда и страх, отражавшиеся на ее прямодушном лице, словно обволакивали его пеленой. Что бы ни толкнуло Прю на поиски Грааля, потребность эта была настоятельной.
И Шапель хорошо понимал ее чаяния. Ему самому было знакомо чувство одержимости от погони за чем-то, находящимся почти на расстоянии протянутой руки, однако недосягаемым. Он не знал, почему Грааль так много значил для нее, да, по правде говоря, и не хотел знать. Он хотел лишь одного — заключить ее в объятия и целовать эти нежные розоватые губы. Он хотел попробовать, какова она на вкус, чувствуя, как ее стройное тело вздрагивает рядом с его собственным. Он хотел обладать ею полностью и безраздельно — телом, душой и кровью.
Их лица находились уже на расстоянии нескольких дюймов друг от друга, как Прю вдруг вскочила на ноги, словно перепуганный кролик.
— Я должна идти. — Голос ее дрожал от едва сдерживаемой страсти. Она тоже желала его и не только позволила бы ему овладеть ею, но и охотно овладела бы им сама.
— Да. — Подняв на нее глаза, Шапель заметил выражение неуверенности у нее на лице. — Вам лучше уйти. Если, конечно, вы не хотите, чтобы я вас поцеловал.
Прю все еще колебалась, и внутренний демон заставил Шапеля подняться так стремительно, что Прю даже вздрогнула от испуга.
— Уходите, — прорычал он. — Уходите сейчас же.
Если она не послушается, то через мгновение он уже не сможет остановиться. Он поцелует ее. Он сделает ее своей. Он укусит ее. Молино считал, что его истинная натура требовала питаться человеческой кровью, однако это не означало, что он должен был ей поддаваться. Только не сейчас.
Прю развернулась на каблучках и бросилась к двери, задержавшись на миг, чтобы метнуть на него беглый взгляд через плечо. И затем она сделала нечто совершенно невообразимое — более того, граничившее с бесстыдством. Одарив его робкой, но, без сомнения, поощряющей улыбкой, она поджала сочные губы и послала ему воздушный поцелуй. И судя по тому, как дыхание разом покинуло его, Шапель понял, что этот поцелуй достиг своей цели.
Ей следовало позволить ему себя поцеловать. Послать к дьяволу все страхи и испытать блаженство от прикосновения его губ к своим.
И почему, раз уж жизнь, отведенная ей, должна была стать такой мучительно короткой, она не воспользовалась моментом? Почему она так испугалась самого обычного поцелуя?
Вероятно, из-за подозрения, что с Шапелем далеко не все так просто. Любая связь со столь сложной личностью только усложнила бы ее собственное положение.
Она так мечтала испытать всю полноту жизни и любви и в то же время понимала, что любовь могла не только творить чудеса, но и причинять боль. Человека, имевшего несчастье влюбиться в нее, вряд ли ожидало бы блаженство. И какой бы эгоистичной она ни была, она не желала причинять боль Шапелю.
Шапель ничего не знал о ее смертельной болезни. Возможно, у него возникли кое-какие подозрения после того, как ей стало плохо у самых его дверей, но он не догадывался о том, что она умирала. И было бы верхом несправедливости предлагать ему какие бы то ни было отношения, не открыв всей правды. Поэтому оставалось одно из двух: либо сообщить ему прямо о том, что она обречена, и потом посмотреть, захочет ли он и после этого ухаживать за нею, или же хранить молчание и держаться от него в стороне. Правда, имелся еще и третий выбор — хранить молчание и наслаждаться тем, что он мог ей дать, однако это было бы эгоистично, и едва ли она могла пойти на такое с чистой совестью.
