Лесса Каури - Фаэрверн навсегда (СИ)
— Давай я запалю костер? — спросил ар Нирн, ощущая нежелание вставать и куда-то идти. Сидеть вот так, держа Тами в руках, было куда приятнее.
Слабым движением она сунула лист за отворот собственной куртки.
— Завтра… Я прочту завтра…
Подняла лицо, белеющее почти так же, как бумажный лист:
— Викер, каково это, осознавать, что тебя предали самые близкие люди? Ты знаешь, ответь мне!
Он посмотрел на нее с изумлением и еще больше изумился, когда осознал, что она не иронизирует, а спрашивает всерьез, имея в виду… себя саму!
Прежде чем ответить, прижался подбородком к ее макушке. Вдохнул запах волос, неожиданно ставший родным. Ведьма и паладин. Нет, еретичка и отступник!
— Это как удар под дых… — он запнулся. Ну как объяснить? — Удар, который тебя порвал на части… И ты больше никогда не станешь целым, никому не поверишь и даже смеяться будешь по-другому…
— А такое можно простить?
Ореховые глаза в темноте казались черными безднами, и звезды в них не отражались!
Ар Нирн не ответил. Готов ли он простить брата за то, что тот сделал? А разве он уже его не простил, обвинив во всем коронованную шлюху Атерис? Но простил бы он его, если бы вину не на кого было переложить? Викер не знал ответа.
— Я не знаю ответа, Тами, — тихо сказал он. — И сердце мое молчит.
— Разбитые сердца не умеют петь… — прошептала она. — Мой отец…
Ее будто прорвало. Перемежая слова с рыданиями, она рассказывала ему сбивчиво то, что услышала от Стамислава Камиди. Викер слушал, не перебивал, лишь иногда рукавом куртки утирал ее совершенно мокрое от слез измученное личико. Он держал ее крепко, не позволяя истерике взять верх над телом, и, в конце концов, она уснула где-то на середине очередного всхлипа. Продолжая тихонько укачивать ее, ар Нирн смотрел в небо. И казалось ему, что они одни во всем мире. Ведьма и паладин…
Нет. Еретичка и отступник.
* * *Утро в горах холодное и росяное. Еще не открывая глаз, я поняла, что нахожусь не у стен Фаэрверна, а гораздо выше над уровнем моря. Под щекой мерно колыхалась широкая, твердая, будто железная мужская грудь. Я вскинулась, разом вспомнив все, произошедшее вчера. И самое последние воспоминание — неподвижное тело отца, к которому я прижималась лицом… Отца… Я не знаю, как теперь называть его!
Постаралась встать тихо, не желая тревожить ар Нирна, однако он тут же открыл глаза. С мгновение мы смотрели друг на друга, не зная, что сказать, а затем в один голос произнесли:
— Доброе утро!
И смутились непонятно чего.
Я отерла влагу с лица. Одежда за ночь отсырела, надо бы запалить костер да просушить куртки!
— Как мы сюда попали, Викер? Как ты сюда попал?
— Заехал в монастырь, — ответил он, поднимаясь и отряхивая штаны, — наткнулся на ваши тела.
— Оте… Стам?
— Я похоронил его в кустах, неподалеку. Место запомнил.
Отвернулась. Нужно ли мне знать, где это место?
На сердце было тихо, в душе — пусто. Утро в горах всегда прекрасно, но этим утром все краски мира покрылись патиной.
— Не думай об этом… — послышался голос сзади.
Я резко обернулась. Ар Нирн стоял рядом.
— Не думай о том, что произошло вчера, — повторил он, — не сейчас. Делай что-нибудь, иначе сойдешь с ума! Встань на след!
Смотрела в его синие глаза, подобные осколкам летнего неба, и не находила в них ни ненависти, ни подозрительности, лишь сочувствие человека, испытавшего подобное. Произошедшее вчера у стен Фаэрверна сблизило нас, сделав понятными друг другу. Понятными в своем одиночестве.
Отец говорил о Кардаганском перевале… В метрике Асси тоже было упомянуто это место. Если вставать на след, как выразился паладин, то в том направлении!
— Мне нужно на Кардаган, — сказала я, отведя глаза, — где-то там можно найти информацию о моих родителях… Моих настоящих родителях!
Понятия не имею, чего я ждала от своего спутника. Но уж никак не покорности!
— Хорошо, — покладисто согласился он и пошел к лошадям. — Только сегодня нужно сделать привал — кони измучены дорогой, их надо напоить, да и нам не мешает перекусить и обсохнуть! В ваших сумках есть припасы?
— Ты не обязан…
Слова застряли в горле. Викер ар Нирн, Воин Света, развернувшись, широко шагнул ко мне и прижал к себе.
Мне бы хотелось окуклиться, как гусеница, в броню, сквозь которую не проникают лучи света и посторонние шумы, ведь так не ощущаешь боли, ни своей, ни чужой! Но вместо этого я подалась вперед, вжавшись в его тело своим. Не хочу становиться бесчувственной, не хочу разуверяться в людях даже после рассказанного мне отцом! Великая Мать, вразуми, как пережить боль и предательство! Научи, как прощать? Подскажи, что поможет мне?
‘Любовь!’
Теплые губы бережно коснулись моих. Паладин держал меня в объятиях так нежно, словно я была бабочкой, разрушившей кокон одиночества. Я потянулась к нему, обвила его шею руками. Наш поцелуй был долгим, мы пили друг друга, как измученные жаждой путники пьют воду из родника, забирая жадными губами пригоршни живительной влаги, наслаждаясь ее вкусом. Викер привлекал меня и тогда, когда я готова была убить его, а я… Была ли я для него желанной, после того, как он сказал мне однажды ‘Ты для меня не женщина?’
— Что ты? — прошептал он, когда я, упершись ладонями в его грудь, отпрянула.
Испытующе смотрела в его глаза, и не видела в них страсти. Только нежность, грусть… сожаление. Вновь потянулась к нему, как к глотку воды в пустыне. Будь что будет! Здесь и сейчас мне нужно заполнить пустоту внутри, так пусть это будут мгновения нежности и сожаления!
Паладин поднял меня на руки и отнес под то дерево, под которым мы провели ночь. Уложил на собственный плащ, принялся раздевать, не прекращая поцелуев. Его нежность постепенно перерастала во что-то большее. Огонь охватил нас, едва мы прижались друг к другу обнаженными, кожа к коже, не чувствуя ни влаги, ни холода горного утра. Эта сладкая ласка нежить друг друга телами, пробовать на вкус, распаляя страсть. Мир закружился огромным куполом, а мы, такие маленькие, лежали в его ладонях, и он поднимал нас все выше, и выше, и выше, на самый пик наслаждения. На самый пик жизни… И когда Викер, застонав, навис надо мной, удерживая себя на руках, и мощным финальным движением толкнулся внутрь моего естества, я закричала, не сдерживая себя: ‘Я жива! Жива-а-а!’
Эхо еще долго повторяло мои слова, пока мы любили друг друга, страшась отпрянуть хоть на мгновение. Прикосновения стали необходимостью, там, где мы отрывались друг от друга образовывалась холодная страшная пустота, которую оба торопились заполнить. Еще не раз в это утро нам казалось, будто в мире не существует никого, кроме нас. И когда мы, потные и совершенно измученные, наконец затихли, солнце уже стояло высоко над головами.
